Светские преступления

Хотя я все еще лелеяла мечты о богатом покровителе, но уже не могла посещать богатые заведения вроде яхт-клубов. Брэд Томпсон исчез из поля зрения, а как найти еще кого-то, я не знала. Два случайных знакомства отбили охоту ходить по барам. Первый, довольно привлекательный мужчина, в конце вечера попросил меня заплатить по счету. Второму было за шестьдесят, но когда мы разговорились, он доверительно признался, что тяготеет к двадцатилетним.

— Вам не кажется, что в моем возрасте это слишком?

— В самый раз, — ответила я почти без иронии.

Сама я все глубже забредала в темные воды зрелости, и по мере этого жизнь делалась мрачнее и мрачнее. Салоны красоты были мне теперь не по карману, а с ними ушли такие жизненно важные мелочи, как ежемесячная стрижка и окраска волос, инъекции коллагена, маникюр, массаж лица и маски, занятия аэробикой. Неудивительно, что богатые женщины старятся много медленнее бедных! Хотелось, чтобы мотор работал ровно и без перебоев, но я все больше ощущала себя устаревшей моделью, которой не помешает обновить кое-какие части. Но на какие средства?

Постепенно у меня развился нездоровый интерес к таким же неудачницам, как я сама. Светские женщины, которых я когда-то знала и которые впоследствии опустились — спились или обратились к наркотикам, — в ночных кошмарах тянулись ко мне иссохшими руками и шипели: «Иди к нам, Джо! Не важно, кем ты была, главное, что теперь ты — одна из нас-с!»

Всегда измученная, жаждущая и что-то замышляющая, я жила в бессмысленном мелькании дней и ночей и мало-помалу, как старческим запахом, пропитывалась горечью. Время от времени кто-то из друзей пытался до меня достучаться, но я уклонялась от встреч даже с Бетти и Джун. Не скажу, что я не ценила их усилия, но доброта друзей, искаженная в призме жалости к себе, перемолотая жерновами самоедства, казалась более оскорбительной, чем пренебрежение остальных. Я не могла вынести сочувствия, которое таилось в глубине их глаз. «Можно быть объектом жалости или зависти — третьего не дано».

Вторично за последние несколько лет я пришла к выводу, что лучше всего — затаиться, лечь на дно, и поначалу черпала в этом решении силу. Однако полное одиночество послужило толчком к тому, чего я меньше всего желала: все мои мысли переключились на Монику. Она укоренилась и разрослась в сознании, как опухоль. Снова я засыпала и просыпалась с мыслью о ней, снова жила в воображаемом мире, полном горечи и ненависти. Куда бы я ни направилась, Моника была рядом со мной.

Четыре года постоянных неудач изменили меня на каком-то глубинном уровне. Удары судьбы не только отбрасывали назад, но и контузили, ослепляли. Я так до конца и не оправилась ни от одного из них. По утрам, открывая глаза в очередной пустой и никчемный день, я сознавала, что беспомощно дрейфую в океане одиночества. Дружба для меня означала в первую очередь равенство положений, а кроме того — возможность давать больше, чем получать. Великодушие стесняло меня, а щедрость порождала комплекс неполноценности. Ничего не оставалось, кроме как все глубже забиваться в свою раковину.

Разумеется, я пыталась приободриться. «Я еще не вышла в тираж! Я достаточно сильна духом, пока еще вполне здорова и не настолько стара, чтобы складывать руки. Есть люди, вынужденные раз за разом начинать все сначала. То, что случилось, — не конец света!»

Но это был конец, и я знала это на все сто. Нередко я воображала себе, как сложилась бы жизнь, если бы я не вышла за Люциуса. Можно было стать учительницей или сделать карьеру куратора, что предпочтительнее. Это занятие мне больше по душе, чем любое другое. И по плечу. Но потом приходило отрезвление: нет, дорогая Джо, ты стала тем, кем только и могла стать.

Долги висели над головой как дамоклов меч, день ото дня тяжелея. Я не только не знала, каким образом расплачусь, но и не имела ни малейшего понятия, как смогу в ближайшие годы продержаться над чертой бедности. Я отчаянно, мучительно скучала по прежней жизни: не только по ее возможностям и удобствам, но по чудесному чувству принадлежности к миру, приносившему столько радости и удовлетворения. Теперь я была сама по себе — ни мужа, ни детей, ни родни. Друзья еще оставались, но я добровольно удалялась все дальше и дальше от них.

Впервые в жизни я испытывала не смутный страх перед неизвестным будущим, свойственный нам в молодости, меня угнетало ощущение надвигающейся катастрофы. Имея солидный жизненный опыт, я трезво оценивала ее размеры и ясно сознавала, как мы хрупки. Ощущение этого придавало мрачных красок мыслям о будущем.

Букет негативных эмоций гармонично дополнялся застарелым возмущением на то, что жизнь попросту вырвана из рук, что, подобно всем несправедливо обвиненным, я отбываю наказание без преступления и вынуждена смотреть на мир через решетку, в то время как истинный преступник на свободе наслаждается жизнью.