Святое дело

В поле и вовсе невозможно стало ехать. Мерин заплясал, закрутился, вот-вот свалится набок. «Еще придавит на беду! — с тревогой подумал Петр. — Тогда все пропало».

Он пробовал свернуть с дороги, но все вокруг превратилось в ледяную гладь. Ему удалось развернуть коня обратно к лесу, благополучно добраться до первых деревьев.

Петр привязал мерина и заспешил в село. Едва он сделал несколько шагов — упал и больно ушиб бедро.

Поднявшись, Петр осторожными шажками двинулся дальше. Время шло, а он топтался почти на месте.

До намеченного часа оставалось совсем мало. К тому же товарищ из Гомеля мог находиться здесь не позже чем до двух часов ночи, чтобы к рассвету возвратиться в город.

Дорога постепенно пошла вверх. Петр знал: начинается холм. И хотя подъем был пологим, передвигаться стало намного сложнее.

Петр шел, как слепой, выставив вперед руки. Каждый шаг давался неимоверным усилием. Резкие порывы ветра заставляли низко наклонять корпус, прижимать подбородок к мокрой груди.

А идти надо было. Во что бы то ни стало.

Петр опустился на четвереньки и, действуя руками и ногой, пополз. Коченели руки, и пальцы становились непослушными. Петр утешал себя тем, что впереди длинный крутой спуск и удастся наверстать часть потерянного времени.

Когда он добрался до перевала, лед на спине растаял…

Впереди внизу слабо замерцали рыжие одинокие огоньки деревни. Оставалось совсем немного, но сердце начало сдавать от непомерной нагрузки, руки дрожали, а единственная нога стала чужой, как протез.

Петр вспомнил о фляге с самогоном, прихваченным в качестве доказательства «для кума», и подумал, что надо отпить глоток-другой, но неподатливые пальцы не могли свинтить колпачок. «Потом, — решил Петр, — потом».

Он завалился на спину и заскользил вниз. Его закружило, затрясло, забило о камни. А он лишь радовался, что так быстро приближается к цели.

Потом его в последний раз ударило в бок, и все остановилось. Минуту или две Петр лежал неподвижно, не в силах пошевелиться. В ушах все еще свистел ветер.

Припомнилось детство: снежные горки, салазки; зеленая гладь озера, деревянные, подбитые стальным прутом коньки, накрепко привязанные бечевкой к подшитым пимам.

Петр увидел себя мальчиком. Усталым и довольным он подходит к дому. Гремя коньками, поднимается на крылечко, отворяет двери. Из дома выплывает теплое и вкусное облако.

Голос матери велит сбросить «проклятые колодки» в сенях и отряхнуться, не нести снег в горницу. Петр послушно выполняет все, что велит мать. В награду на столе появляются любимые пироги с капустой. Но сейчас Петру не хочется никакой еды, только забраться бы на теплую печь, укрыться овчиной и замереть, свернувшись в комочек. Какая-то сила, видимо, старший брат, поднимает его и укладывает на печь. Сразу становится тепло, уютно и спокойно. Глаза сами смежаются. За окном подвывает Тузик, но нет сил разлепить ресницы и спросить, в чем дело. А спросить надо: Тузик зря не станет выть. Может, старшой обидел! Почему он невзлюбил такого славного умного песика? Вечно гонит его из избы. А Петю, когда заспится, водой будит. Наберет в пригоршню студеной воды и плеснет прямо в лицо. Вот и сейчас так делает. Зачем? В школу еще рано, сейчас ночь, Петя только-только прилег. Так спать хочется! Не надо, слышь, не надо! Дай поспать. Минуточку! Хоть секунду!

Опять плеснул в лицо студеной водой, да с силой!

Петр открыл глаза и, сразу отогнав дурманящий сон, пришел в себя от тревожной мысли: «Опоздал!»

Он попробовал подняться на четвереньки, но не смог, руки совсем не держали. Тогда он прижался ко льду и, скребя негнущимися пальцами, прополз по-пластунски еще с час.

Надо было зайти с огородов, но заснеженный бурьян, жесткий и высокий, и перекладины изгороди оказались неприступной крепостью.

Вокруг было темно. Лишь из глубины улицы доносилась пьяная песня.

«Сволочь всякая гуляет, — вяло подумал Петр, — можно идти открыто».

Но идти он уже не мог, даже придерживаясь за ограду: вконец обессилел.

Петр пополз вокруг огорода, выбрался на широкую пустынную улицу.

Вдруг послышались близкие голоса. Петляя и покачиваясь, навстречу шли двое. Бежать было поздно, и не мог он такое сделать, физически не мог.

Решение созрело мгновенно, единственное и простое: притвориться пьяным, как Саша Титов. Петр вытянул из-под пальто флягу и положил впереди, насколько позволил ремешок, а сам уткнулся лицом вниз.

Двое приближались, выкрикивая что-то друг другу. Шум ветра мешал разобрать слова. Петр осторожно потянул за шнурки шапки, чтобы освободить уши. До него долетели чужие, незнакомые звуки.

«Немцы!»

Он не испугался, не струсил, только горечь и обида обожгли сердце. Погибнуть у самого заветного места, погубить после всех мук и трудов такое большое дело!

— Что это? — раздалось по-немецки изумленное и пугливое восклицание. Щелкнул отведенный затвор автомата. Лед перед глазами засветился: немец включил фонарик.

— Руки вверх! — окликнул грубый голос.

Петр не шевельнулся.

Немцы медленно приближались.

— Он пьян, — брезгливо прокартавил другой и громко икнул.