Связанные любовью

Я шел то проезжими дорогами, то тропинками среди полей и лугов, то лесными тропами. Все цвело вокруг, все благоухало, и я вспоминал забытые имена деревьев и трав, повторяя чуть не со слезами на глазах: боярышник, рябина, бузина, одуванчик, незабудка, колокольчик, ромашка… Ромашки и колокольчики еще не цвели в полях, но много было других, названий которых я не знал. На все голоса пели птицы, трясогузка бежала передо мной по дороге, ловя каких-то мелких мошек, а один раз, присев отдохнуть на поваленном дереве и любуясь цветущей яблоней, невесть как оказавшейся посреди леса, я услышал соловья.

Сердце сжималось от радости и благодарности, кровь бурлила в жилах: я жив! Жив! Я уцелел. Один из сотни ровесников. И сам принимался петь во весь голос: то «Катюшу», то «Синий платочек», а то вдруг почему-то «Славное море, священный Байкал». Но что бы я ни пел, выходило чрезвычайно бодро и весело, и даже «Священный Байкал» больше напоминал марш: «Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой!» Крестьянки действительно кормили меня хлебом, наливали парного молока, а в одной избе даже угостили горячими щами из крапивы. Но потом я стал обходить деревни, потому что сердце разрывалось, глядя на то, как выражение радостной надежды на женских лицах сменяется горестным разочарованием: не наш вернулся! Тяжело было слушать их рассказы и расспросы, не хотелось вспоминать о боях-сражениях – томилась душа, тосковала.

Тем временем день стал клониться к вечеру, а я не никак не приближался к родным местам: все вокруг казалось мне незнакомым. Я понял, что после попутки свернул не в ту сторону. Решил попроситься переночевать, хотя и не хотелось беспокоить людей, не хотелось снова вести все те же горькие разговоры. Тут кстати на невысоком холме над рекой показалась небольшая деревушка, я свернул к ней. На склоне холма виднелся сарайчик, который оказался аккуратной чистенькой банькой. «Тут-то и заночую!» – подумал я, скинул с плеч вещмешок и скатку, потом, присев на крылечко, стянул сапоги.

Прямо передо мной текла река, за ней расстилались поля, перемежаемые небольшими лесочками. Солнце садилось в облака, и небо полыхало всеми оттенками красного. «Пожалуй, завтра будет дождь», – подумал я и решил отправиться в путь, как только рассветет. Долго я любовался закатом, ни о чем особенном не думая, отдыхая душой и словно растворяясь в майских сумерках. Вдруг мне почудилось какое-то движение неподалеку. Я встал и вгляделся: кто-то спускался с холма по тропинке. Женщина! Она тоже заметила меня и остановилась.

– Не бойтесь! – громко сказал я. – Я просто прохожий. Солдат демобилизованный. Домой иду, да вот заблудился немножко. Это ваша банька? Можно мне тут переночевать?

Женщина подошла ближе:

– Откуда ж вы будете?

– Из Григоровки.

– Из Григоровки! – удивилась она. – Так это же совсем в стороне. А я-то иду, думаю: вдруг кто из наших вернулся? Ан нет.

– А тут что?

– Тут Опанасьево. Далековато зашел.

– Да, аж до Берлина добрался, а в родных краях заплутал.

– Отвык за четыре-то года!

– За три. Я в сорок втором ушел. Сразу хотел, но мать не пускала. Отца и брата в сорок первом призвали, она за меня и цеплялась.

– Младший, любимый?

– Еще две сестры. А я теперь старший. И отец, и брат погибли.

– Ох, горе, – вздохнула женщина. За разговором она подошла совсем близко, и я увидел, что она очень молода – пожалуй, ровесница мне. В сумерках черты ее лица было не разглядеть, но фигура стройная, статная.

– Как звать-то тебя? – спросила она.

– Егор.

– А я Катя. Голодный, поди? Хочешь, пристрою тебя на ночь к соседям, там и накормят. А ко мне нельзя.

– Спасибо, я уж лучше здесь.

– Тогда я тебе перекусить чего-нибудь принесу! Выпить хочешь? Самогон есть.

– Нет, неохота. Я и так словно пьяный от весны от этой!

– Тогда квасу?

– Вот, это в самый раз!

– Я скоро. Наш дом первый на горке.

Она быстро сбегала домой и вернулась с пирогами и кринкой кваса:

– Со щавелем пироги да с яйцом. А эти вот с черемухой и рябиной.

– Вкусно! С черемухой мама тоже делала, а с рябиной не догадалась.

– Не всякая годится. У нас такая сладкая рябина в огороде растет – можно есть, даже не дожидаясь морозов. Я успела в прошлом году обобрать, пока птицы не склевали.

– Много не вернулось из ваших-то? – спросил я, откусывая пирог.

– Да почти все там остались. Мой вот вернулся, да дядя Ваня соседский. Мой без ноги, а тот без руки. Опустела деревня. Да еще нас укрупнять взялись! Конечно, какой от нас толк: одни бабы, старики да дети, а мужиков – полторы калеки. Школу уже закрыли, медпункт и почту на главную усадьбу переводят. А до главной усадьбы двенадцать километров! Раньше мост был, все поближе выходило, так сами и сожгли, чтобы немец не прошел. А он до нас и не добрался, к счастью. Спрашиваем: «Как дети будут в школу-то ходить за двенадцать километров?» Интернат, говорят, откроем. Интернат! Ох, горе.

– А у тебя дети есть?