Связанные любовью

Через три года Вилен получил двухкомнатную квартиру и отдал ее свекрам, потому что я категорически отказалась уезжать с Полянки в какое-то Северное Измайлово. Свекры, правда, тоже не слишком хотели, но пришлось. Съездив к ним на новоселье, я с трудом могла удержаться от смеха: в доме ощутимо воняло свинарником. Оказалось, что северный ветер приносит эти ароматы от совхоза «Черницыно», располагавшегося неподалеку. Свекры ругались, а меня веселила эта насмешка Судьбы. Через несколько лет совхоз приказал долго жить, и пахнуть перестало.

Жилось бы им там неплохо, если бы Пава не стал пить по-черному. Не знаю, как долго он протянул бы, но через шесть лет его убили в собственном подъезде, засадив нож в печень, которая все еще держалась, несмотря на поглощаемые им литры спиртного. Преступника так и не нашли, но подозреваю, что это кто-то из его тюремных знакомцев или их родственников: Пава работал во внутренней тюрьме Лубянки, а до этого вообще был в расстрельной команде. Но узнала я о «трудовых подвигах» свекра гораздо позже.

Оставшись одна, Паня растерялась и попыталась было пристроиться к нам, но не вышло. Она постепенно выживала из ума, так что последние несколько лет дались нам тяжело. Мы с Зоей дежурили у нее попеременно: Зоя оставалась на ночь, я приезжала днем. Потом, когда она слегла, стало легче: не нужно было бояться, что Паня уйдет из дому, как не раз бывало, и мы разыскивали ее по всему околотку. Она все время что-то бормотала, чаще всего повторяя: «Всё не так. Нет, не так». Я особенно не прислушивалась, а вот Зоя вникла и кое-что мне пересказала. Тогда стала слушать и я. Слушать и задавать вопросы, на которые Паня отвечала довольно связно, хотя не всегда понимала, кто я такая, путая меня то с Клавой, то с моей бабушкой, а один раз даже назвала Леной – так звали мою мать. Я ее проверяла, спрашивая про что-нибудь мне хорошо известное: старуха ничего не перевирала.

Вот из этих разговоров и узнала я всю правду об аресте моих родителей. Оба не были коммунистами, отец работал инженером на железной дороге, мама – машинисткой в издательстве. Отец маме анекдот рассказал о Сталине – шепотом, на кухне. А Паня услышала и мужу донесла. Она ревновала, потому что Пава к моей маме подкатывался. Но Пава сначала отмахнулся. А потом мой отец узнал, что Пава пристает к его жене, и устроил страшный скандал, пригрозив, что пожалуется в партийную организацию.

Текст доноса под диктовку отца писал Вилен, потому что Клава отказалась, а сам Пава не отличался особой грамотностью. Так мне сама Клава и рассказала, когда мы хоронили Паню. Отцу грозила статья 58–10 УК: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти», маме – 58–12: за недонесение, но потом обоих подвели под расстрельную статью. В 1969 году их реабилитировали посмертно. Я не выдержала и спросила Вилена, правда ли, что он писал донос на моих родителей?

– Я не сам. Отец велел.

– Но ты был уже подросток! Ты не мог не понимать, что…

– Ничего я не мог. Я отца до смерти боялся. У меня до сих пор шрамы на заднице от пряжки его ремня.

– Сейчас прямо зарыдаю от жалости, – сказала я. Вилен смотрел на меня с яростью, но я не боялась. – Что? Ударишь? Давай, сравняйся с отцом.

Он повернулся и вышел. Больше мы на такие темы не разговаривали – ни разу за все пятнадцать лет, что нам еще довелось прожить вместе. Сорвалась я только однажды, перед его смертью. Не стоило, конечно, тем более что он и так мучился. Да и мужем был, в общем, неплохим: нас с детьми содержал, меня ни разу не обидел. Надо было, наверно, помириться с ним, простить. Пожалеть. Но так и не смогла.

«Сирень»

(Юрий Тагильцев)

Каждый год расцветает сиреневый куст у заброшенной бани, каждый год надрывается в нем соловей. Но некому слушать, некому перебирать пахучие лиловые грозди в поисках цветка с пятью лепестками, хотя найти такой проще простого, потому что куст этот щедро одаряет счастьем, и даже не редкость найти цветки о шести, а то и о семи лепестках. Нет желающих. Вымерла деревня, заросла сорной травой по пояс. Высохли колодцы, повалились заборы, одичали яблони. А всего-то двадцать лет прошло.

Весной 1946 года я возвращался домой. Поезд наш двигался медленно, то и дело останавливаясь, и наконец совсем встал: загорелась букса. Я подумал и решил пойти пешком. Километров двадцать осталось до дома, а напрямки всего-то пятнадцать. Дойти – раз плюнуть! И пошел. День был как по заказу – ясный, солнечный. Шел я не спеша, пару раз подъехал на попутках. Последняя машина завезла меня немного в сторону от главного маршрута, но я не печалился. Позади четыре года войны, впереди туманное будущее: дома меня ждали заботы и хлопоты, а сейчас я свободен и счастлив как никогда.