Свиданье с Богом у огня. Разговоры о жизни, любви и самом важном

Даже мне – третьему поколению! – даже сейчас – прошло семьдесят лет! – трудно писать об этом.

Маленькую маму оставляли в квартире с какими-то совсем древними старухами, которые в силу возраста уже не могли работать и сидели с детьми тех, кто «ковал победу». Это были совершенно посторонние старухи, и это было совершенно нормально. Или с соседками, которые выходили на завод «в другую смену». Потом прибегала бабушка и сидела с мамой и соседскими детьми. Иногда ни старух, ни соседок не было, и мама оставалась совсем одна. Она отлично это помнит до сих пор. Она сидела под столом и ждала, когда кто-нибудь придет. Сидела очень смирно, она знала, что нужно сидеть смирно. Представьте себе трехлетнюю девочку, которая целый день сидит одна под столом и ждет. Представили?..

Дед старался ей… помочь. Он старался ее развлечь. Он сутками работал на заводе, а когда прибегал домой, приносил ей что-нибудь утешительное. Нет, не еду, конечно, какая там еда, не было еды. Однажды принес зайца, сшитого из куска серой тряпки. Это они там, на заводе, сшили, когда после смены у них было часа два-три, чтоб поспать. Они с бабушкой не спали, а шили зайца. Он был бугристый, в комьях, уши разной длины, но у него была дивная морда, нарисованная химическим карандашом, – дед превосходно рисовал. Заяц лежал в коробке из-под прибора – вот это был подарок, вот это счастье!.. С тех пор маме легче было ждать под столом – у нее был заяц.

Для того чтобы ребенок не умер от голода, бабушка, выпросив у военного коменданта завода специальное разрешение, раза два ездила с эшелонами в какой-то более далекий тыл, где еще была еда, и меняла на крупу и сахар довоенные дедовы пальто. Дед был инженер, следовательно, человек состоятельный, ему было тридцать лет, он был очень хорош собой, и у него имелись пальто и даже плащ! Бабушка пересаживалась из теплушки в теплушку, пряталась от начальника поезда, чтоб не ссадил, стерегла узлы, чтоб не украли. В общем, как все. Что тут особенного?

Она была очень хорошенькой, моя бабушка. Похожа на рождественскую открытку 1903 года, где пухлая, кудрявая девочка протягивает розовые ладошки ангелу, спускающемуся с елки. Она такой оставалась всю жизнь. Почти никто и никогда не называл ее Антонина Федоровна, исключительно Тонечка. И еще она хорошо пела.

В каком-то эшелоне солдаты пели под гармошку «Синий платочек», это была новая песня. Ее еще никто не знал! И бабушка всю дорогу ее учила, повторяла, очень боялась, что позабудет. Что тогда делать? У кого спросить слова?

Вернувшись на завод, он спела «Синий платочек» подругам в перерыве. Ее услышал начальник цеха, составил два ящика из-под снарядов, взметнул на них Тонечку и велел петь. Она еще раз спела. Пришли из соседних цехов, и Тонечка опять спела. И после вечерней смены она, стоя на двух ящиках, опять пела.

И так она пела каждый день. И каждый день «Синий платочек» в Тонечкином исполнении слушали голодные, грязные, смертельно усталые люди, которым некуда было отступать, потому что позади Москва и у каждого под столом свой ребенок с прижатым к груди уродливым зайцем.

«Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч, ты говорила, что не забудешь…»

Божье место

У нас и было-то всего часа два, наверное.

У нас было часа два и очень плохое настроение – из рук вон. Так бывает, когда все поперек, все не ладится, в какую-то больницу надо ехать – господи, как мне надоели больницы! – везти родственников и ждать, чем дело кончится, – господи, как это ужасно, ждать в больнице! И жаловаться не на кого и некому, ничего особенного не происходит, просто время пришло. Никто не молодеет и не здоровеет, а все стареют и болеют, всем нужна помощь, поддержка, в больницу поехать, в командировку проводить, вещи собрать, потом еще подумать о чем-то возвышенном, например о летнем спортивном лагере для Тимофея.

В общем, времени «на отдых на природе» у нас было мало, почти совсем не было.

Муж мой приехал с работы в середине дня и сказал тусклым голосом, что послезавтра, в воскресенье, он опять должен улететь – это ненадолго, может, дня на четыре, а может, на неделю, а в общем, как пойдет. Очень хорошо, сказала я, скатертью дорога. Кажется, сумка твоя так и стоит неразобранная. Мы вытащим оттуда ватные штаны, ибо в тот раз ты летал за полярный круг, и всунем плавки, ибо в этот раз планируется южное направление.

– Подожди ты острить, – сказал он по-прежнему тускло. – Я сегодня больше на работу не поеду. Давай куда-нибудь съездим… по старой памяти.

– По старой памяти – это, значит, куда? – не поняла я.