Свидетель

Я была счастлива приходить туда, ведь никто, как он не освещал мою темноту так ярко, словно прожектор ночное небо. От его слов я растворялась в спокойствии, и уходить из ашрама, если честно, не хотелось. Мою историю мудрый индус слушать не захотел, заметил только:

— Сюда не приезжают люди от большого счастья. Спроси каждого, кто приходит в ашрам, ты услышишь о страданиях и трагедиях. Оставь прошлое позади, обращай внимание на то, что есть, — и ласково добавил: — Девочка, люди завязывают глаза на ретритах, чтобы научиться чувствовать больше. Относись к слепоте как к практике, изучай, погружайся в безмолвие, и когда-нибудь твоему ретриту придет конец. Повязка сама упадет с глаз. Если хочешь, поживи у меня в ашраме, чтобы твоя практика была полной.

И я с радостью согласилась. Мое раненое сердце постепенно излечивалось занятиями йогой, медитациями, бхаджанами[20] и мудрыми наставлениями.

По совету гуру я стала постоянно «дышать» третьим глазом — как тогда, в лесу. И живой мир засиял.

Я смогла передвигаться по территории свободно, ведь здесь повсюду были рассажены цветы, переливающиеся новогодними огоньками, теплилась легкими вспышками желтого трава, плелись светящимися голубыми арками розы. В ответ на принятие Вселенная подарила мне сказку, и словно в волшебном саду зажглись искристыми фиолетовыми факелами кусты, переплетались неоновыми лабиринтами причудливые баньяны. Казалось, они росли в воздухе и спускали бесчисленные руки к земле. Больше всего мне полюбилось дерево бодхи, растущее прямо посреди двора. Его мощный ствол просвечивал желтым, крупные корни обвивали землю, будто мирно уснувшие питоны. Корни потоньше струились рядом юркими змейками, и все это передавало потрясающее чувство жизни, ее величия и тайны. Именно под таким деревом достиг просветления Будда. И глядя на природное чудо незрячими глазами, я верила в это!

* * *

Однако достаточно было мысли, полувздоха, чтобы вспомнить о Валере, и сердце сжималось и нашептывало о чем-то плохом. Откуда-то из глубин всплывала на поверхность тревога, шелест грустных, часто страшных снов, и множились сомнения в том, правильно ли я поступила, оставив его.

Ника сердилась при одном упоминании о Черкасове, а я молила Вселенную за него, просила зрячих почитать мне в Интернете новости о Черкасове, как выяснилось, теперь бывшем владельце скандальной сети магазинов. СМИ поутихли, но его проблемы так и не решились. Великобритания по-прежнему отказывалась выдавать якобы «преступника».

Воспоминания о том, что пугало меня в Валере, засыпало цветочными гирляндами индийских праздников, занесло пеплом ароматических палочек время, и осталась не объяснимая ни логикой, ни разумом тоска. Мне его не хватало до внутренней дрожи, не способной заполнить тягостную пустоту, до мурашек, до головокружения. Забыть о Валере-Соне было невозможно, ибо в череду спокойных дней в ашраме бесцеремонно врывался Матхурава. Он царапал грязными пальцами стены темницы и выл от горя и безысходности. В эти минуты «живой свет» гас, и темнота становилась по-настоящему страшной.

Исхудавший на хлебе и воде, превратившийся в свою тень, Матхурава становился мной, и я вздыхала им, моргала его веками, мучилась от чесотки немытого неделями тела и чувствовала неровный ритм сердца, бьющего кровью по вискам. А еще жажду. Голод. Тоску.

Как тигр в клетке, Матхурава метался от стены к стене каменного мешка, приникал лицом к решеткам.

— Сколько мне еще томиться здесь? — кричал Матхурава в едва подсвеченную невидимым факелом темноту.

В зоне видимости показался бородатый охранник с изуродованным оспинами лицом.

— Чего орешь? Сидеть тут будешь столько, сколько потребуется, чтобы крестьянин, которому ты вспорол живот, помер. Или, наоборот, поправился и смог прийти в суд.

— Горе мне! — Схватился за голову Матхурава.

После ночей, проведенных на голых камнях, болели бока и спина, но лучшего было не дано. Ювелир приник к решетке опять. Горячечно крикнул в спину уходящему стражнику:

— Скажи, брат, пускают ли посетителей к заключенным?

— Пускают. Не царю же на вас лишний провиант тратить.

— И жен пускают?

— Жен в первую очередь, — закачал головой в знак согласия охранник. — Кто помешает им делать богоугодное дело?

Матхурава проглотил горечь. Сона так и не пришла. И в этом было самое большое страдание — не в камнях, воде и сухой лепешке; не в духоте днем и холоде ночью, а в том, что он измучился от мыслей о ней и почему она не идет. Может, счастлива не видеть его, не чувствовать его касаний? Рада, что теперь он под замком? Что над ним нависла угроза смертной казни? Но кто позавидует индийской вдове?

Не навещали его ни братья, ни родственники. Лишь один раз пришла старуха-мать. В ее словах о бесчестье для всей семьи, во взгляде, полном слез, было столько укора, что лучше бы она и не приходила вовсе.

— Ма, что с моей женой? Где она? — взмолился Матхурава.