Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах

17 мая 1945 г. Лизелотта Гюнцель поговорила с одним из мальчиков, месяц назад отправившихся вместе с ее братом Бертелем защищать Берлин. Он рассказал ей о том, как отряды гитлерюгенда из их района уничтожили на Хеерштрассе. Только теперь она начала задаваться вопросом, за что погиб Бертель. За Гитлера? За Германию? «Бедный, введенный в заблуждение юноша! Неужели и твоя кровь должна была пролиться?» Лизелотта начала понимать, что совсем не знала брата. Он всегда был очень замкнутым. Но даже сейчас, отвергая необходимость жертвы, с которой сама соглашалась всего месяц назад, она не могла окончательно избавиться от ее мрачного очарования. «Должна ли я проклинать твой слепой фанатизм или преклоняться перед твоей преданностью? Ты предпочел погибнуть вместо того, чтобы нести ярмо раба… но разве твоя жизнь не принесла бы больше пользы Германии, нашему святому отечеству, чем эта бессмысленная смерть?» – спрашивала она в дневнике. Впрочем, у Лизелотты были неверные сведения. Бертель не погиб – осенью он с подорванным здоровьем вернулся из советского плена [46].

Однако Лизелотта не спрашивала себя, не сыграла ли она сама какую-то роль в принятом братом решении. Не повлияло ли на него ее постоянное внутреннее стремление к идеалу «немецкой женщины»? Когда мальчишки из Фридрихсхагена уезжали на велосипедах со связками противотанковых гранат, она признавалась, что готова принести Бертеля в жертву на «алтарь отечества», чтобы оказаться на одной высоте с овдовевшей учительницей, предметом ее восхищения и любви. Но когда все это больше не имело смысла, она не стала перечитывать и комментировать свои предыдущие записи, как будто их вовсе не было. Но заключительные слова в ее дневнике свидетельствовали, что она разочаровалась не в окружающем взрослом мире, а в себе самой: «Все это так ужасно – а самое ужасное, что я все больше осознаю, какая я дурная и мелочная особа». Неясно, чувствовала ли она себя так из-за того, что вокруг царила унизительная атмосфера всеобщего поражения, но даже когда от ее готического романтизма остались лишь жалкие обрывки, Лизелотта принуждала себя сравнивать свое поведение с совершенным эталоном «немецкой женщины» [47].

Когда армии союзников перешли границы Германии, многие люди ощутили на себе груз пугающей ответственности. В Берлине и других городах в марте и апреле 1945 г. тем, кто вслух сомневался в целесообразности дальнейшего сопротивления, обычно отвечали: «Если с нами сделают то, что мы делали в России, то помоги нам Бог!» На западе американские разведчики обнаружили, что многие ожидают от британцев и американцев кары «за то, что было сделано с евреями». Когда выяснилось, что союзники не собираются слепо мстить, и коллективных кар, которых так боялись, тоже не будет, чувство вины, а вместе с ним и ощущение, что выживание нации висит на волоске, оказалось быстро подавлено.

Несмотря на то что американские солдаты щедро бросали детям жевательную резинку, в августе 1945 г., по сообщениям разведки США в Германии, больше, чем американцев, немцы ненавидели только русских. Опрошенные немцы были готовы согласиться с тем, что Британию и Францию вынудили вступить в войну, но причины американского вмешательства оставались для них непонятными. На США не падали немецкие бомбы, и никому не было известно ни о каких военных целях Германии в Америке. Опрашивающие обнаружили, что объяснение действиям Америки против Германии люди по-прежнему видят в «кознях евреев, развязавших войну», а поражение Германии, похоже, лишь укрепило их в мысли о «могуществе мирового еврейства». Так же как в периоды общественного разочарования после военных неудач летом 1943 г. и в последние месяцы войны, когда многие связывали бомбардировки с преследованием евреев, теперь, после поражения, об этом заговорили снова: 64 % опрошенных соглашались, что Германия проиграла войну, потому что притесняла евреев. Но евреи никогда не занимали в размышлениях людей о войне столько же места, сколько они занимали в мыслях Гитлера, и большинство немцев, в отличие от фюрера, радикально изменили отношение к войне после того, как успехи сменились неудачами. Каждый раз, когда Германия проявляла военную слабость, хор испуганных голосов, сожалеющих о жестоком обращении с евреями, становился все слышнее. С пораженческой точки зрения было совершенно ясно, что настраивать против себя евреев Вашингтона, преследуя евреев в Европе, крайне неразумно. Только 10 % опрошенных немцев считали оправданной политику «превентивной войны». Однако не менее 37 % полагали «уничтожение евреев, поляков и других неарийцев» необходимым для «безопасности немцев», хотя почти никто при этом не считал, что немецкий народ несет ответственность за страдания евреев. Общество одобряло дополнительные налоги, которые шли на выплату компенсаций немцам, изгнанным с новых территорий, однако две трети населения высказали протест, когда в 1952 г. федеральное правительство согласилось выплатить репарации Израилю [48].