Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах

После войны писатели и представители интеллигенции заговорили в печати о необходимости очистить немецкий язык от нацистского лексикона. Вскоре выяснилось, что легче всего избавиться от всего, связанного с нацистскими призывами к самоотверженной деятельности. Такие слова, как «действие», «буря», «движение», «борьба», «барабанщик», «твердость», «мощь», «благотворительный взнос», «мужественная жертва», оказались глубоко скомпрометированы. Впрочем, в Восточной Германии они продолжали жить в причудливом слиянии воинственной и антивоенной риторики, типичной для языка немецкого коммунизма начиная с 1920-х гг. У жителей Западной Германии на смену разочаровавшему «чудо-оружию» пришло поразительное «экономическое чудо», а «обаяние фюрера» превратилось в «обаяние зла». Вместо «вести за собой молодежь» теперь говорили «вводить молодых в заблуждение» – как будто нацисты манипулировали немецким народом с помощью языка, а не сами люди пользовались тем же языком, чтобы воодушевленно заявить о своей преданности делу в личных письмах и дневниках [52].

Но чтобы очистить язык от нацизма, требовалось не только перечеркнуть ценности, ассоциирующиеся с прежней властью. Некоторые слова поражали многообразием значений: так, словом Lager могли называть что угодно, от летних лагерей и эвакуационных интернатов до военных казарм и лагерей смерти, а слово Betreuung

(«попечение») в равной мере относилось к детским садам, исправительным заведениям и администрации концлагерей. Нацистский немецкий язык сделал обычное зловещим, а чудовищное – тривиальным. Нацистская риторика работала в рамках существующих традиций, соединяя отрывистый военный жаргон с поэтикой немецкого романтизма и переплавляя их в язык обостренных ощущений и непосредственного эмоционального опыта, поощряющий «глубочайшую верность» и «фанатичную волю». Но даже самые активные сторонники лингвистической чистки охотно оставляли для личного использования менее агрессивные, но потенциально даже более мощные нацистские термины, такие как durchhalten – «держаться». По мере того как язык активной жертвенности отходил на второй план, его место занимал пассивный, религиозно окрашенный язык страдания, причем в немецком языке подобное смещение акцента могло происходить без изменения центрального слова:

Opfer обозначало как акт жертвоприношения, так и саму жертву. Но извлеченная из порывистых, воинственных и деятельных призывов нацистов и коммунистов Opfer

быстро превратилась в воплощение беспомощности, пассивной жертвы, вопиющей об общественном сострадании. Для детей войны это тоже был нелегкий груз [53].

Дети не знали никакого другого языка. Расовые категории и требования усердно исполнять свой долг, сохранять мужество во время бомбежек, принести себя в жертву на алтарь отечества наполняли повседневную речь. Нередко дети приносили эти понятия в школу из семьи, а дети из антинацистских семей, наоборот, приносили их домой из школы или из младших отделений гитлерюгенда и Союза немецких девушек. Лишь совсем маленькие дети не успели усвоить язык нацизма – детям постарше после войны пришлось учиться иначе формулировать мысли. Когда подростки, такие как Лизелотта Гюнцель, перестали записывать в дневники лозунги Геббельса под видом собственных размышлений о войне, они мало-помалу начали терять тот словарный запас, которым активно пользовались ранее.

В 1955 г. педагог Вильгельм Рёсслер убедил министров образования федеральных земель Западной Германии выпустить сборник из 75 000 школьных сочинений, посвященных опыту детей в конце и сразу после войны. Пытаясь уложить в автобиографическую последовательность пережитые бомбардировки, эвакуации, высылки, депортации и послевоенный голод, юные подростки в середине 1950-х гг. нередко поступали так же, как дети старшего возраста во время войны: они брали популярный лозунг своего времени и выдавали его за собственный нравственный вывод. Подростки в Восточной и Западной Германии говорили уже не о тотальной войне и необходимости «держаться» – они заканчивали свои личные истории о войне популярным лозунгом того времени: «Больше никакой войны!» Как и нацистские призывы военного времени, этот тоже был вполне искренним: ни в Восточной, ни в Западной Германии идею перевооружения так и не удалось сделать популярной среди молодежи [54].