Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах

Невозможно сравнивать события Холокоста с войной, которую пережили немецкие семьи. Нельзя отменить один ужас, указывая на другой, хотя именно такую цель преследовало большинство публичных дискуссий в Германии в начале 1950-х гг. Действительно, в том, как дети реагировали на голод, страх, унижение и вынужденную необходимость искать замену родителям, было нечто общее. Но попытка использовать, как это делают сейчас некоторые комментаторы, единый термин «коллективная травма» для всех видов перенесенных детьми потерь и травм только запутывает дело. Не все потери были травматичными: чувства Детлефа, когда его отца призвали на фронт в 1939 г., не могли быть такими же, как чувства Вольфганга Гемпеля, когда он узнал о смерти отца в последние дни войны. Два мальчика пережили очень разные потери, и попытка уравнять их друг с другом не поможет нашему пониманию истории. За поиском эмоциональной тождественности скрывается опасность поверхностного морально-политического сравнения между собой всех групп людей, пострадавших во время войны и Холокоста. Это стало особенно очевидно, когда в 1993 г. в воссоединенном Берлине снова открылся мемориал Нойе-Вахе на Унтер-ден-Линден: надпись на мемориальной доске, называющая его «центральным мемориалом Федеративной Республики Германии в память о жертвах войны и тирании», немедленно вызвала бурю споров о принижении значения Холокоста [40].

Использование понятия травмы в историческом контексте связано с определенными сложностями. Эта концепция предназначена для понимания вреда, причиненного человеку, но ее используют, чтобы указать на насильственность события. Даже в отдельных частных случаях невозможно предугадать, какой опыт будет травмирующим, с какими травмами человек может справиться, а какие приведут его к психологическому срыву. Работая с женщиной, пережившей Холокост, психоаналитик Динора Пайнс обнаружила, что работа продвигается очень медленно: прежде чем переходить к серьезному анализу, женщина должна была рассказать свою историю сочувствующему и доверяющему слушателю и пробудить в другом тот гнев, который не могла выразить сама. Нередко люди, пережившие Холокост и войну, рассказывают о своем опыте в сухом и сдержанном тоне. Возьмем один из самых известных примеров: Примо Леви в мемуарах об Аушвице «Человек ли это?» ничего не пишет о своих эмоциях, предоставляя читателю возможность самому увидеть и оценить тот мир, за которым он спокойно наблюдал. Его литературная сдержанность ставит читателей в положение, во многом похожее на положение Диноры Пайнс при работе с пациентами: они сильнее вовлекаются в переживание, поскольку молчание автора вынуждает их самостоятельно представлять себе эмоциональное воздействие события [41].

Однако отстраненный тон или молчание не всегда можно однозначно истолковать как свидетельство скрытой травмы. Аниту Франкову депортировали в Терезиенштадт, когда ей было 12 лет. Позднее она стала историком и сотрудницей отдела Холокоста Еврейского музея в Праге, но, несмотря на эти ежедневные напоминания, она мало что могла вспомнить о своем пребывании в Терезиенштадте. Сама она связывала этот провал в памяти не с тем, что произошло непосредственно там, а с более поздним опытом в Аушвице-Биркенау и Штуттгофе, где было несравненно хуже. Она хорошо запомнила травматический период, но вытеснила из памяти более «нормальное» время в Терезиенштадте. В то время девочки возраста Аниты много наблюдали, вели дневники, рисовали очереди голодных людей у столовых. Возможно, они делали это с относительно «привилегированной» позиции (в интернатах были собственные кухни, и дети получали дополнительные пайки), но вместе с тем их наблюдениям свойственно искреннее любопытство. Многогранность их обстоятельств и реакций на них подчеркивает, как важно понимать опыт детей с учетом их тогдашних условий жизни [42].

В некоторых случаях дети шокировали взрослых умением открыто говорить о насилии и смерти и смеяться над ними, не пытаясь делать вид, будто их не существует. Взрослые в семейном лагере Биркенау старались не замечать трубы крематория, но Иегуда Бэкон и его друзья, глядя на цвет дыма, в шутку гадали, каких людей отправили туда в этот день, толстых или худых. Невозможно сказать, разделяли ли эти мальчики уверенность своего предводителя Фреди Хирша в том, что семейный лагерь пощадят. Во всяком случае, они не обманывали себя относительно предназначения крематория, но использовали юмор, чтобы защититься от этих реалий.