Свирель

— Да чем ваш род неблагополучнее моего? Разве можно назвать благополучием то, что мой отец, будучи совершенно здоровым и произведя на свет меня и моего брата, Павла, тоже совершенно здоровых, вот уже тридцать шесть лет учит гимназистов, есть их поедом, придирается к ним, унижает в них чувство собственного достоинства и пустил уже не одно поколение нравственно и физически изломанных людей, и все только во имя того, чтобы была выполнена программа! Разве благополучно то, что отец драл меня в молодости и что для меня погибло, не существует мое детство только потому, что в этом состояла система воспитания? Вырождение не в том, что существует ваш глухонемой Порфирий, а в тех формах, в тех условиях жизни, которые создают этих порфириев или таких пропойц, как отец вот этой бедной Дуни! Взгляните на колос... Сколько бы в нем было таких уродов, как спорынья, и какие бы это были все тощие зерна, если бы вы не давали земле навоза!

Лидия не отвечала. Молча вошли они в лес и молча потерялись в его глубине.

— Ау! — раздался издалека голос Лизаветы Андреевны.

— Ау! — ответила ему Лидия.

И к их молчанию присоединилось молчание леса.

Часам к шести из города приехал старик Климов и, не застав сына дома, отправился прямо к Крутицыным. Кстати, он познакомится там и со своими будущими родственниками. У Крутицыных его никто не встретил. Полагая, что они на террасе пьют чай, он вошел в дом с заднего крыльца. И здесь он никого не встретил. Проходя по коридору, он услышал в одной из комнат громкий разговор и отворил в нее дверь. В углу комнаты стоял, прижавшись к стене, Федор Егорович, весь загородившийся стульями, волосы его стояли дыбом, и он в ужасе кричал:

— Спасите! Помогите! Меня ловят! Меня хотят сжечь на костре!

— Что такое? — воскликнул Климов и тоже испугался.

Федор Егорыч, увидав гостя, просиял от радости и, раздвинув стулья, бросился к нему.

— Спасибо, спасибо... — залепетал он, и слезы потекли по его щекам. — Вы спасли мне жизнь...

Потом он вдруг сделал серьезное лицо, выпрямился во весь рост и, указав на себя пальцем, торжественно воскрикнул:

— Я Иоанн Гус!

Климов опрометью бросился вон из комнаты, но второпях попал не к выходу, а в противоположный конец дома. В одной из комнат, как только он вошел в нее, поднялся в углу молодой человек и вопросительно посмотрел на него.

— Здравствуйте... — задыхаясь, сказал Климов. — Я отец Александра Семеныча... Могу я его повидать?

— Му! — ответил молодой человек. — Му-му!

— Что-с? — переспросил Климов.

— Му! — повторил Порфирий.

Ничего не понимая и только испытывая животное чувство страха, Климов повернул назад и со всех ног бросился к выходу. Порфирий пустился за ним, из желания ли его успокоить или заподозрив в нем вора — это трудно было понять.

Было уже темно, когда Климов возвратился к себе в деревню. Он застал сына стоявшим у окна и задумчиво смотревшим в темные стекла. Климов подскочил к нему, круто повернул его к себе за плечи и, протянув кулаки прямо к его лицу и стиснув зубы, воскликнул:

— Прокляну! Понимаешь? Прокляну! Лишу тебя своего благословения! Тебя бог накажет, если только ты женишься на этой... этой... на этом отродье из сумасшедшего дома!

Александр посмотрел на него грустными, задумчивыми, заплаканными глазами, и ему стало стыдно за отца.

— Не говори, папа, таких унизительных для человека слов... Я был о тебе гораздо лучшего мнения.

— Негодяй! — закричал на него отец. — Дармоед!

Его рука взвилась в воздухе, и он ударил сына по лицу.

С чувством обиды и стыда Александр посмотрел на старика и, не сказав ни слова, направился к выходу. В дверях он остановился на минуту и, глотая слезы и чувствуя, как бьется его сердце и стучит в висках, тихо сказал:

— Успокойся, папа, она сама мне сегодня отказала...

И он вышел из дому. Он не знал, куда он идет, что он будет делать, ему хотелось только поскорее уйти на воздух, на волю, где ему никто уже не нанесет тяжкой обиды и где этот тяготеющий над близкими ему кошмар ответственности за грехи отцов уже не будет с очевидностью бить ему прямо в глаза. Он вышел в поле и сел на валу пограничной канавы. Было темно. Александр Семеныч смотрел вдаль, на полоску заката, точно для него там, по ту сторону горизонта, находилось решение волновавшего его вопроса. Пахло свежим навозом.