Свобода

— Откуда? Кто бы мог предположить? Каждый раз я ей говорю одно и то же — что люблю ее, что хочу ее. А потом мы просто меняем тему. Последние пару недель — видимо, чтобы меня позлить — она говорит, что хочет увеличить грудь. Ричард, мне плакать хочется. С ней же все в порядке. Все нормально. Дурдом какой-то. Но она говорит, что скоро умрет и ей хочется перед смертью узнать, каково это — иметь грудь. Говорит, что ей полезно будет иметь цель, чтобы копить деньги, потому что…

Уолтер потряс головой.

— Почему?

— Не знаю. Раньше она делала со своими деньгами нечто иное, и мне это не нравилось.

— Она болеет?

— Нет. Не физически. Под скорой смертью, думаю, она подразумевает ближайшие сорок лет. Ну, в том смысле, в каком мы все скоро умрем.

— Мне ужасно жаль, дружище. Не знал.

В черных «ливайсах» Каца к жизни пробуждался маяк, давно заснувший радиопередатчик, погребенный прогрессом. Вместо вины он чувствовал эрекцию. О проницательность члена! Он мгновенно предвидел будущее, предоставляя мозгу догонять его и искать дорогу из плотно сомкнутого настоящего к уже предопределенному исходу. Кац понимал, что Патти, якобы заблудившаяся в жизненном лабиринте, на самом деле вытаптывала на кукурузном поле сообщение, невидимое Уолтеру, но абсолютно понятное Кацу: НИЧЕГО НЕ ЗАКОНЧИЛОСЬ, ВСЕ ЕЩЕ ВПЕРЕДИ. Схожесть их судеб казалась почти сверхъестественной: краткий период творческой продуктивности, сменившийся крутыми переменами, принесшими с собой разочарование и неразбериху, за которыми последовали наркотики и отчаяние, и в финале — бессмысленная работа. Кац думал, что его просто подкосил успех, но правдой было и то, что его худшие годы в музыке точно совпадали с годами отчуждения от Берглундов. Он действительно в последние два года мало думал о Патти, но только потому, чувствовал он теперь, что считал их историю законченной.

— Как Патти уживается с этой девушкой?

— Они не разговаривают, — ответил Уолтер.

— То есть не подружки.

— Да нет, они в буквальном смысле не разговаривают. Каждая знает, когда другая обычно бывает на кухне, и они стараются не пересекаться.

— И кто это начал?

— Я не хочу об этом говорить.

— Ладно.

В баре заиграла песня «Это я в тебе люблю», и она показалась Кацу идеальным саундтреком к неоновой рекламе светлого пива «Будвайзер», фальшивым хрустальным абажурам, прочной и уродливой полиуретановой мебели, несущей на себе грязь миллиона пассажиров. Он по-прежнему был застрахован от того, чтобы услышать в подобном месте собственную песню, но понимал, что это вопрос не качества, а степени его популярности.

— Патти решила, что ей не нравятся все, кто моложе тридцати, — сказал Уолтер. — Сформировала у себя предубеждение против целого поколения. Ты ее знаешь, у нее это очень забавно получается. Но все как-то вышло из-под контроля.

— А ты, кажется, нашел общий язык с этим поколением, — заметил Кац.

— Чтобы опровергнуть правило, нужно всего лишь одно исключение. А у меня есть два — Джессика и Лалита.

— Но не Джоуи, так?

— А раз есть два исключения, — продолжал Уолтер, будто бы не услышав имени своего сына, — должны быть и другие. Вот что я хочу сделать этим летом — поверить, что у молодежи есть мозги и социальное самосознание, и дать им работу.

— Мы с тобой все-таки очень разные. Я ничего не вижу, ни во что не верю, и меня раздражают дети. Ты не забыл?

— Я не забыл, что ты часто ошибался, говоря о себе. Думаю, что ты веришь в большее, чем позволяешь себе думать. Благодаря твоей цельности вокруг тебя целый культ.

— Цельность — это нейтральное качество. Гиены очень цельные. Настоящие гиены.

— Так что, мне не надо было тебе звонить? — спросил Уолтер дрожащим голосом. — Мне не хотелось тебя беспокоить, но Лалита уговорила.

— Нет, хорошо, что ты позвонил. Давно не виделись.

— Мне казалось, что ты считаешь, что перерос нас или что-то в этом роде. Я же понимаю, что я не крутой. Я решил, что ты с нами покончил.

— Прости, чувак. Был занят.

Но Уолтер расстроился почти до слез.

— Мне даже казалось, что ты меня стесняешься. Что вполне понятно, но все равно неприятно. Я думал, что мы друзья.

— Я же говорю — прости.

Каца злила и эмоциональность Уолтера, и ирония — или несправедливость, — благодаря которой ему приходилось дважды извиняться за попытку сделать как лучше. Как правило, он никогда не извинялся.

— Не знаю, чего я ждал, — сказал Уолтер. — Может, какого-то признания того, что мы с Патти тебе помогли. Что ты написал все эти песни в доме моей матери. Что мы самые давние твои друзья. Я не буду больше затрагивать эту тему, но мне хотелось все прояснить и сказать тебе, что я думаю, чтобы больше не думать об этом.

Гнев, кипевший у Каца в крови, вполне укладывался в предсказания его члена. Теперь я тебе другое одолжение сделаю, приятель, думал он. Мы закончим кое-что незаконченное, и вы с твоей девочкой еще поблагодарите меня.

— Хорошо все прояснить, — сказал он.

Страна женщин