Свое время

Так странно. Эти люди, показавшиеся мне однородной массой, на самом деле все разные, причем разные демонстративно, вопиюще. Напротив меня сидит парень огромного роста, лохматый и рыжий — гораздо рыжее меня! — с яркими зелеными глазами, толстой шеей, широченными плечами и причудливыми рисунками на руках, до самых кончиков пальцев. Рядом с ним юноша вдвое тоньше, но не хлипкий, а изысканно-гибкий, как домашний цветок, у него тонкие усы над губой и длинные серебряные ресницы. Между ним и Игаром — девушка с ниспадающими волосами лилового цвета, пухлыми губами и полностью обнаженной грудью. Мне не нравится, что она рядом с Игаром; отворачиваюсь, прикусив губу.

По эту сторону стола, слева от меня через пустующее место сидит, не могу понять, мужчина или женщина: четкий профиль, очень коротко стриженые волосы и маленькое ухо, блестящее от множества украшений, покрывающих его почти сплошь. А справа — старик с белой-белой, спускающейся на грудь бородой, в которой запутался синий цветок…

Он оборачивается на мой взгляд:

— Ешь, Ирма.

Откуда-то он знает мое имя. А, ну да.

Переспрашиваю:

— Можно?

Старик улыбается с безмерным удивлением, приподняв белые брови и щуря васильковые глаза. Откусывает от ломтя, намазанного чем-то желтым, на бороде повисают крошки. Почему-то я могу на это смотреть.

Перевожу взгляд на то, что лежит на столе. Оказывается, я ошиблась и здесь: съестное вовсе не разбросано как попало, а распределено по столу равномерно, даже красиво, просто я не привыкла видеть сразу столько еды. Вижу знакомые упаковки сэндвичей и печенья — целыми кучами на блюдах, горы нарезанного хлеба, множество открытых банок с дешевыми паштетами и плавлеными сырами, а посреди этого титанические миски салатов, дымящихся супов… Ну, этого я точно не буду есть. Беру печенье с ближайшего блюда. Нормальное печенье, у нас тоже можно заказать такое по линии снабжения в личное пространство. И пускай они смотрят; разрываю упаковку, она скользит под пальцами, но все-таки поддается. Ну?..

Кто-то обнимает меня сзади за плечи; взвиваюсь, печенье трескается в моих пальцах, не донесенное до рта, крошки сыплются на стол. Оборачиваюсь:

— Игар?!

Он смеется. Он садится на соседний стул, продолжая обнимать меня, склонившись голова к голове — а они смотрят нас нас, и белобородый старик, и рыжий верзила, и эта голая, с лиловыми волосами… пусть.

Кладу в рот последний кусочек печенья, оставшийся в ру­ках. Жевать при всех немыслимо, но печенье мягкое и са­мо тает на языке.

— Возьми еще, — предлагает Игар. — Тут все общее. Есть дома, куда люди приходят поесть. В другие — поспать… ага? — шею обдает его горячим смеющимся жаром.

Я помню. В один из таких, как ему показалось, домов он пытался затащить меня сразу, как только мы очутились… в Мире-коммуне, я запомнила, да. Но от этого не становится понятнее и легче. Взять с блюда еще одно печенье — под их взглядами, прикованными к нам, они все на нас смотрят, все, все! — я категорически не могу.

Игар подцепляет с соседнего блюда длинный ломоть хлеба, намазывает его чем-то желтым, наверное, сыром, получается точь-в-точь как у того старика с крошками в бороде. Руки Игара все еще подрагивают: не знаю, все ли это видят или только я одна. Встречаюсь глазами с гологрудой девушкой, она улыбается, мелькает что-то недожеванное у нее во рту… и тут Игар с размаху запечатывает меня своим бутербродом. Машинально откусываю, давлюсь, сгибаюсь пополам от кашля, неостановимого, со слезами. Судорожно отпиваю из кружки, поданной Игаром, и снова кашляю, и пью, и становится все равно.

— Зато смотри, насколько они все разные, — шепчет в шею Игар, пока я уже почти равнодушно доедаю хлеб и, наконец ощутив голод, тянусь за печеньем. — Ты удивлена? Ведь про плебс-квартал рассказывают, что у них тут сплошная уравниловка. А?

Я не удивлена, я вообще об этом не думала, то есть думала, но не так, мне совершенно все равно сейчас, что рассказывают где-то о плебс-квартале. Но киваю с непонятным мне самой, но, наверное, выражающим согласие звуком.

— А знаешь почему? Потому что истинная индивидуальность человека не в том, чем он владеет и распоряжается, а в том, какой он сам. Мы в наших норах, в хроносах и личных пространствах, давно перестали обращать на себя внимание и сами не заметили, как потеряли что-то похожее на лицо. Нет, как раз ты у меня лучше всех…

Почему-то вспоминаю Маргариту. Даже она, с ее золотыми искрами, бегущими по хроносу, бледновато выглядела бы здесь. Но вообще, по большому счету, они те же тусовщики — понятно, что Игару это близко, он и сам такой. Никакой разницы, ни малейшей.

Пытаюсь себя в этом убедить.

Игар говорит что-то еще. Говорит и говорит, плавно поднимаясь с жаркого полушепота на сбивчивый полуголос, а я уже потеряла нить, если она там вообще была, если он не просто сотрясает воздух, забалтывая свой страх, создавая вокруг нас двоих автономное поле нашего отдельного разговора, жалкую подмену хроноса в чужом Всеобщем пространстве.