Своеволие философии

Возникает впечатление, что М.Г. подчас приписывал Аристотелю то, что ему нравилось в науке и в философии, и прежде всего – опору на здравый смысл. В своих комментариях к одному из писем Гаспарова Н.В. Брагинская (речь шла о ее докладе по поводу «Поэтики») уточнила, что здравый смысл применительно к Аристотелю – это не совсем то, что думает М.Г., и во всяком случае не то, что именуется common sense166

. Наверное, то же можно было бы сказать и о его трактовке метафизики. В частности, откликаясь на признание М.Г. в том, что он больше всего любит у Аристотеля его интерес к моллюскам и сюжетам, а также его неметафизичность, Н.В. нюансировала это суждение ссылкой на более поздний пример аристотелизма, а именно, на шотландскую «философию здравого смысла» (XVIII в.), которая была тесно связана с идеями Аристотеля, но не отличалась чистым эмпиризмом и вовсе не чуждалась метафизики: например, она изучала схематизмы работы сознания, на которых строятся механизмы любого разумного суждения и др.

А теперь – несколько свидетельств по поводу отношения Гаспарова к Деррида. На этот счет у М.Г. есть высказывания, которые уже стали общеизвестными. Так, в «Записях и выписках», в рубрике «Постструктурализм», читаем: «пляшущий стиль Деррида – это атомная бомба в войне за власть над читателем»167

. Если Деррида защищал угнетенное письмо от авторитарной речи, то М.Г., напротив, утверждает, что именно письменное слово обладает непререкаемой авторитетностью и авторитарностью, тогда как устное живет, лишь покуда звучит.

Еще один пример. Когда в одном из интервью М.Г. спросили об условиях жизни в советские и постсоветские времена, он ответил, что лично ему легче стало жить в постсоветские времена, потому что меньше времени уходит на приведение мыслей в приемлемую форму, но что касается современных студентов, то он совсем в этом не уверен. И все это потому, разъяснил М.Г., что для них принудительными стали другие авторитеты – уже не Маркс, а Деррида с Флоренским (из интервью для Российской газеты, 2004 г.168

). Может быть, выбор именно этих двух имен навеян моими рассказами о том, как в постсоветской философии открылись две двери, запертые в советские времена, – в современную западную философию и в русскую (преимущественно религиозную) философию: и та, и другая начали переводиться – в буквальном или же расширенном смысле – и публиковаться.

В целом же Деррида для М.Г. – это не столько имя собственное, сколько имя нарицательное, воплощение разного рода негативных явлений современной культуры. Подчас он описывал ситуации, не имевшие к Деррида никакого отношения, и все равно в его рассказе Деррида выскакивал как чертик из бутылки. Вот какая-то дама в диссертации о Хармсе позволяет себе «писать немного по-хармсовски», и М.Г. ехидно это комментирует: ну что ж, «статей о Деррида, написанных по-дерридиански, мы видели уже очень много» (не думаю, чтобы он видел эти статьи, но важен здесь не факт, а позиция). Или его спрашивают: какой размер мог бы быть «государственным в советскую эпоху?». И М.Г. уверенно отвечает: 4-ст. ямб. И тут же добавляет: «ведь будь я Деррида

(курсив мой. – Н.А.), я бы взял и написал обо всем этом важную статью под заглавием “стих и насилие” и кто-то принял бы ее всерьез»169. Кстати, если в этом письме 1992 года ко мне М.Г. прямо называет Деррида, то позднее, в «Записях и выписках», при публикации этого фрагмента он переводит имя собственное в имя нарицательное: «а ведь будь я постструктуралист…» и т. д. и т. п.