Своеволие философии

Однако такие смягчения (или умолчания) при новых редакциях текстов М.Г. происходили не всегда. Совсем недавно, перечитывая и сопоставляя гаспаровские тексты в разных редакциях, я обнаружила одну ранее не замеченную мной вставку, которую, наверное, не замечал – именно как новый, вставленный фрагмент – никто из читателей. Речь идет об известной и неоднократно перепечатывавшейся статье М.Г. «Взгляд из угла» (о его отношении к московско-тартуской школе). Так вот: в более поздней редакции этого текста, а именно при включении его в несколько измененном виде в «Записи и выписки»170, в нем появились, наряду с другими изменениями, две новые фразы, имевшие прямое отношение к моим персонажам. «Мне случилось, – пишет М.Г., – помогать моей коллеге переводить Фуко и Деррида, и фразы их доводили меня до озверения (курсив мой. –

Н.А.). В XIX в. во Франции за такой стиль расстреливали»171. Могу с уверенностью сказать, что М.Г. сделал эту вставку под свежими впечатлениями от наших обсуждений проблем перевода Деррида. Мой перевод «О грамматологии» Деррида вышел в 2000 г., одновременно с «Записями и выписками». Что же касается расстрела, то применительно к Фуко М.Г. условно грозил ему именно этой карой и раньше, однако это было в частном письме, публично же он себе такого раньше не позволял, а тут его прорвало, он не выдержал! Правда, он немедленно смягчил сказанное оговоркой: «Конечно, я сужу так, потому что сам морально устарел»172

. Интересен контекст, в котором у него вырвался этот вопль: речь шла об идеологии в советское и в постсоветское время, а затем – о «деструктивизме» (так М.Г. упрямо называл дерридианский «деконструктивизм», и эту его нарочитость, упрямство иногда считали невежеством): «Со своей игрой в многообразие прочтений он [«деструктивизм»] больше похож не на науку, а на искусство, не на исследование, а на творчество и, что хуже, бравирует этим»173. Для М.Г. оба эти момента – и само смешение науки и искусства, и его культивирование – были худшими из пороков исследователя. После этого как раз и идет его публичное признание в том, что столкновение с текстами мэтров французской философии вызывает у него «озверение». Подобных – более или менее ярких – примеров можно было бы привести еще немало.

Обратимся теперь к переводам Аристотеля и Деррида.

Герои в переводах

В своем переводе «Поэтики» Аристотеля М.Г., по-видимому, замахнулся на нечто совершенно удивительное – на трезво осознаваемое, последовательно проведенное и графически размеченное (с помощью скобок) для разных категорий читателей воспроизведение в одном тексте сразу двух Аристотелей. Вот как сам он писал об этом: «…стиль “Поэтики” – это стиль конспекта “для себя”, в котором для краткости опущено все, что возможно и невозможно. Перевести это дословно – можно, но тогда пришлось бы рядом приложить для понятности развернутый пересказ. Я постарался совместить это: переводил дословно, но для ясности (хотя бы синтаксической) вставлял дополнительные слова в угловых скобках: пропуская их, читатель мог воспринять стиль Аристотелевой записной книжки, а читая их – воспринять смысл его записи. Так как греческий синтаксис не совсем похож на русский, пришлось потратить много труда, чтобы сделать такое двойное чтение возможным»174

. Напомним, что требование точности отягощалось при этом повышенной значимостью каждого слова источника, нагруженного многочисленными историческими интерпретациями: «Здесь точность перевода должна быть буквальной, потому что каждое слово подлинника обросло такими разнотолкованиями, что всякий выбор из них был бы произволен»175. Работу над «Поэтикой» М.Г. называл изнурительной и признавался, что никогда в жизни не взялся бы за подобный перевод большого текста – например, «Метафизики». По словам М.Г., перевод «Поэтики», с точки зрения стремления к точности при всех существующих ограничениях, был для него одним из двух самых трудных переводческих опытов в жизни176.

Перевод «Поэтики» занимает среди гаспаровских переводов особое место. М.Г. утверждал, что этот подход был в наибольшей мере проведен только в первом издании перевода (1978), а в дальнейшем с каждым новым изданием его специфика все больше размывалась усилиями редакторов. Почему М.Г. задумал и выполнил именно такой, а не какой-то иной перевод «Поэтики»? Можно предположить, что в постановке над самим собой этого переводческого эксперимента свою роль сыграла и особая просветительская задача. А именно, попытка достичь такой «точности», которая бы могла дифференцированно восприниматься как подготовленным читателем, скорее даже специалистом (Аристотель «темный» и сжатый), так и широким читателем (проясненный Аристотель в скобках), правда, сама эта дифференциация двух текстов внутри одного уже требовала от любого читателя определенной тренированности восприятия. И не было ли это «перевыполнение плана» с установкой на практически невозможное протестом против известной скудости русского Аристотеля?177