Своеволие философии

Космоперсонализм Волошина – один из самых изысканных и оригинальных во всей мировой истории манифестов внутренней независимости личности от общества. Важно при этом понять, что речь идет не о независимости фактической, властно-продуктивной, а о свободе не быть заангажированным социальными требованиями, от кого бы эти последние ни исходили: от партии, от народа, от родины (великой или «малой"), от нации, от вероисповедания, наконец, от самой спекулятивно постигаемой общечеловеческой Истории. С этими требованиями нельзя не считаться, они достойны участия. Вместе с тем ни одно из них не стоит святого и рабского служения, доходящего до одержимости. Основной пафос всей космоперсоналистской концепции Волошина – это, по моему глубокому убеждению, пафос принципиального антифанатизма. Отчетливее всего он выражен в двух знаменитых поэтико-политических декларациях. Первая, полемически заостренная против известного девиза Некрасова, содержится в «Доблести поэта» (1925):

В дни революции быть Человеком, а не гражданином:Помнить, что знамена, партии и программы —

То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома…

Вторая, хрестоматийно знакомая, предъявляется в «Прологе» (1915):

Один среди враждебных ратей —Не их, не ваш, не свой, ничей —Я – голос внутренних ключей,

Я – семя будущих зачатий.

Не так уж существенно, верны ли эти заявления в исповедальном и автобиографическом смысле (воспоминания артистически желчного И.А. Бунина дают повод в этом усомниться). Куда важнее, что это совершенно точное выражение принципа, диктуемого идеей космоперсонализма, – принципа, которому Волошин, бывший, как и любой из нас, несовершенным и грешным человеком, следовал по мере отпущенной ему нравственно-волевой силы.

В конце сороковых – начале пятидесятых годов нашего века К. Ясперс ввел в употребление интереснейшее понятие философской веры. С моей точки зрения, космоперсонализм Волошина может быть наглядной и чистой ее иллюстрацией.

Определение человека как ноуменального космического пришельца ни в коем случае не может рассматриваться в качестве научно-теоретического высказывания, подтверждаемого нынешним (или даже будущим) познавательным опытом.

Однако (и это особенно важно для нашей темы) данное определение не содержит в себе ни грана поэтической условности. Мысль о том, что люди – пришельцы из вселенной, как бы она ни выражалась в тексте, – это ни в коем случае не символ, не аллегория, даже не метафора в привычном смысле слова. Она исповедуется совершенно всерьез и, если угодно, буквально. И наоборот, любая земная, «внутримирская» реальность (будь то камень на берегу моря, растение, животное или отечество) именно поэтому

может оказаться и оказывается объектом свободной метафоризации, космически отчужденного, принципиально игрового отношения. Абсолютная серьезность космоперсоналистской веры открывает простор (еще невиданно широкий) для игры с предметами, ситуациями, контекстами и фиксированными культурными смыслами.

Игра – не шутка (или, скажем корректнее, – совсем не обязательно шутка). В философии Волошина она не отнесена к «смеховой культуре», и вовсе не случайно, что Волошин-поэт столь скуп в освещении и трактовке таких общепризнанных воплощений «играющего человека», как шут, скоморох или карнавальный мистификатор. Основная волошинская метафора для «homo ludens», метафора, обрисовывающая образ внутримирского бытия человека как космического пришельца, – это «странник» и «странничество».

У волошинского странника множество символико-аллегорических обликов: это и путник, и прохожий, и скиталец, и отшельник, и изгой, и пасынок, и мореплаватель, и пассажир поезда. Не буду задерживаться на их различении; укажу лишь на две ипостаси странничества, которые можно считать крайними, предельными.

Первое, самое легкое и непринужденное воплощение странничества, – это детская прогулка по миру, уже заполненному чьими-то горькими познаниями.

Пройдемте по миру, как дети,

Полюбим шуршанье осок, И терпкость прошедших столетий, И едкого знания сок.(1903)

Второе – до парадоксальности суровое и жуткое – это раскольничье самосожжение как возвращение из посюстороннего странствия: последнее земное путешествие. В поэме «Пророк Аввакум» (1918) мы читаем: