Своя Беда не тянет

— Не сказал, — подтвердил я. — Я всегда пользуюсь школьным туалетом. После ремонта там тепло, светло, и не капает. Как-то я не подумал про эту сторону жизни, а ты не напомнил.

— Я постеснялся, — сказал Женька, и Беда опять фыркнула. — Прижало меня сильно. Почки отбиты, скрутило — сил нет. Думаю, в тазик — неудобно, человек там моется все-таки, в ведро помойное под умывальником — вонять будет. В общем, прости, брат, вышел я из сарая.

— Вышел?! — заорал я.

— Вышел, — Женька опустил косматую голову. — Вернее, вылез. Ты же закрыл меня на замок. Окно у тебя выходит не на школу. Там сугроб, елка, забор и снова сугроб. Я окно подергал, не открывается. Тогда я раму выставил, хилая такая рама, одинарная. Думал сначала просто из окна на улицу… того, пописать, но как представил, увидит кто… Вылез я и под елку побежал, за сугроб, никто меня не видел. Уже обратно помчался, а тут — как тряхнет! Алтайские боги продолжают сердиться, — продемонстрировал Женька свою осведомленность и замолчал, уставившись на Беду щелочкой-глазом.

— Дальше, — сказала Беда, выпустив струю дыма мне в лицо. Она щурилась, как кошка, от удовольствия, и трудно было понять в чем это удовольствие — первая сигарета за день или эта струя дыма мне в лицо с подтекстом «От мужика должно пахнуть табаком, а не пельменями».

— А дальше, извините, мне в сарай расхотелось бежать. Я за сугробом, под елочкой толчки пересидел. Потому что неохота мне потом в руинах валяться. Сараюшка, конечно, маленькая, только балкой по башке прилетит — мало не покажется. В общем, пересидел я за сугробом. Когда трясти перестало, я еще маленько подождал, и тем же путем в сарай вернулся. Раму на место вставил, смотрю — в сарае полный разгром. Впечатление — кто-то что-то серьезно искал. Даже пианино сдвинуто.

— Как разгром? — заорал я. — Так это не менты все перевернули?

— Менты позже пришли. Гораздо позже. Я порядок решил сначала навести, думал, может, ты заходил, что-то отыскивал. Потом, думаю, нет, в своем доме так не ищут, и решил все оставить, как есть, чтобы тебе показать. Я, честно говоря, с перепугу сначала свалить хотел, потом, думаю, нет, дождусь тебя и расскажу, как было. Ждал, ждал и заснул. Просыпаюсь, на пороге трое в штатском, но на лбу написано — менты. Стали задавать вопросы: кто такой, откуда, почему в таком виде и почему здесь. Я врать не стал, рассказал как меня пацаны избили, как стреляли, как ты меня спас. И паспорт показал. Он всегда у меня с собой, в кармане телогрейки, а телогрейка на гвозде у двери висела. Я без нее в окно вылезал, и то застрял. Короче, стал я паспорт доставать, а мент и говорит один, ты лучше покажи, что в том кармане такое тяжелое лежит. Я руку сунул и достал пистолет. Он его двумя пальчиками забрал, в целлофановый пакетик положил и спрашивает: «Ты парня из одиннадцатого убил?» Я говорю, не убивал никого, и пистолет первый раз вижу. Они заржали, в ребра дали, потом в глаз, потом в челюсть. Я говорю, ладно, парни, я убил и пистолет тоже мой! Они обрадовались, наручники на меня нацепили и в машину повели. Остальное — как в кино. Которое вы видели.

— Лучше бы ты в тазик помочился, — усмехнулась Беда, давя окурок в пепельнице так, что побелели пальцы.

— Или в окно, — согласился я с ней. — Скажи, ты, когда за сугробом сидел, то сарай в поле зрения держал?

— Да какое там поле! — Женька помотал головой, демонстрируя свой единственный глаз.

— Я думаю, — сказала мне Беда, — что зашли через дверь. Кого-то не обманул твой бутафорский замок. Я думаю, что «ствол» подкинули тебе, а не Женьке. Просто сунули оружие в первую попавшуюся верхнюю одежду. Никто же не знал, что у тебя гость! Я думаю, что пистолет кто-то давно отыскал в твоем сарае, ведь каждая собака знает, что ключ лежит под крыльцом.

Она встала и заходила по тесной кухне — два шага туда, два обратно. Ей негде было развернуться на шести метрах, и Женька услужливо поджал свои длиннющие ноги.

— Каждая собака знает, что у меня там нечего брать! — выкрикнул я, и от беспомощности шарахнул кулаком по столу. Тарелки подлетели, стаканы подскочили, и только мраморная пепельница удержала свои позиции.

— Не скажи, — усмехнулась Беда. — Кто-то знал про оружие. Кто-то кроме нас двоих.

— Я не знал! — поспешно вставил свое слово Женька в непонятный для него разговор.

— Не про тебя речь, — отмахнулась Беда. — Кстати, зачем ты признался?

— Так били, — философски заметил Женька. — Признался — бить перестали. Пушку-то я все равно в руках держал! Все мои пальцы там вместе с ладонями: я от удивления ее пару раз из руки в руку переложил. И потом, я так подумал: от того, что я признаюсь, всем хорошо будет. У меня надолго будет крыша над головой и казенный харч, у ментов — быстро раскрытое убийство, у Глеба — никаких хлопот с объяснениями по поводу меня. Разве нет? Всем хорошо.

Пельмени закипели и всплыли. Я выудил их на тарелки — свою и Женькину.