Своя комната

Каковы бы ни были причины, это очень печально. Это значит (я подошла к шеренге томов Голсуорси и Киплинга), что лучшие работы величайших современных писателей не встречают отклика. Женщине, как ни бейся, не найти в них того источника вечной жизни, о котором твердят критики. Дело не столько в том, что в этих книгах прославляются мужские добродетели, насаждаются мужские ценности и описывается мир мужчин; дело в том, что женщинам недоступны чувства, пронизывающие эти книги. Задолго до конца вы чувствуете, что вот-вот кульминация произойдет, вот-вот случится взрыв. Эта картина рухнет-таки на голову старому Джолиону; он погибнет от шока; старый клерк произнесет над ним два-три слова, и все лебеди Темзы исполнят ему прощальную песню. Но прежде чем это случится, вы убежите и спрячетесь в кустах крыжовника, поскольку то, что кажется мужчине тонким, глубоким, символичным, оставляет женщину в недоумении. Так и с киплинговскими офицерами, которые поворачиваются Спинами, и с Сеятелями, что сеют Семя, и его Мужчинами, что остаются наедине со своим Делом, и Флагом – все эти большие буквы смущают, словно вас застали за подслушиванием мужской вакханалии. Дело в том, что ни в Голсуорси, ни в Киплинге нет ничего женского. Поэтому все их качества кажутся женщине незрелыми и грубыми. Они не умеют убеждать. А если книга не может увлечь, то как бы сильно она ни потрясала читателя, до глубины его души она не достучится.

Чувствуя смутное беспокойство – в такое моменты берешь книги одну за другой и ставишь их обратно, не раскрыв, – я попыталась вообразить эпоху чистой, самоуверенной маскулинности, вроде той, что предсказывают профессора в своих письмах (взять хотя бы сэра Уолтера Рэли[24]

) и уже установили в Италии. Очевидная маскулинность Рима потрясает, но какой бы ценной она ни казалась государству, влияние ее на поэзию кажется сомнительным. Как бы то ни было, в газетах пишут, что состояние романа в Италии вызывает некоторое беспокойство. Состоялась встреча академиков с одной целью – «помочь развитию итальянского романа». «Представители знатных или богатых семей, производства или фашистских корпораций» собрались, чтобы обсудить этот вопрос, и отправили дуче телеграмму, в которой выражалась надежда, что «фашистская эра вскоре обретет своего достойного поэта». Присоединимся к этой робкой надежде, но поэзия вряд ли может вырасти в инкубаторе. Поэзии нужны мать и отец. Фашистское стихотворение может оказаться пугающим уродцем, вроде тех, что хранятся в стеклянных банках в провинциальных музеях. Говорят, что такие уродцы долго не живут; никто не видел, чтобы кто-то из них косил траву в поле. Две головы предвещают короткую жизнь.

Впрочем, вина за это лежит на обоих полах, если уж искать виноватых. Ответственность несут все, кто соблазнял и реформировал: леди Бессборо, солгавшая лорду Грэнвиллу; мисс Дэвис, сказавшая мистеру Грегу правду. Виноваты все, кто раздувал самолюбие, и именно из-за них, если хочется отдохнуть, я ищу в книге ту счастливую пору до рождения мисс Дэвис и мисс Клоф, когда писатель пользовался обеими сторонами своего разума. Тогда приходится обращаться к Шекспиру, так как его ум был двуполым – так же как у Китса, Стерна, Коупера, Лэма и Кольриджа. Шелли, наверное, не имел пола. В Мильтоне и Бене Джонсоне было многовато мужского, как и в Толстом и Вордсворте. В наше время Пруст был абсолютно андрогинен, а может, и немного слишком женствен. Но этот недостаток слишком редок, чтобы на него жаловаться. Кажется, если мужское и женское начала не уравновешены, интеллект берет верх, а остальные функции разума отсыхают и увядают. Однако я утешалась мыслью о том, что все это, возможно, пройдет: много из того, что я вам здесь рассказала, скоро устареет; следующему поколению покажется сомнительным то, что полыхает во мне теперь.