Сволочь

— А цей? — бабушка кивнула на меня. — Я щось не зрозуміла, що він таке проказав.

— Он поздоровался, — объяснил Ярик и, зачем-то понизив голос, добавил: — Он американец.

— Брешеш, — сказала бабушка.

— Шоб я здох! — заверил Ярик.

Бабушка глянула на меня.

— Американець? — спросила она.

Я вовремя взял себя в руки, улыбнулся по новой и произнес:

— I beg your pardon?[22]

— Кажу — американець?

— Oh, American! Yes.[23]

Я и в самом деле выглядел стопроцентным американцем: на мне были самопальные джинсы «Wrangler», польские кроссовки и небесного цвета эстонская рубашка с темно-синим узором.

— Американець, — качая головой, повторила бабушка. — Маєш сурприз… І що він тут робить?

— Да ничего, — отмахнулся Ярик. — Приехал в Киев, ходит, глазеет, а я его сопровождаю. Устал уже, как собака, все ноги оттоптал, а он, сволочь тупоголовая, все никак не насмотрится.

— Shut up, you fucking asshole[24],— с обаятельнейшей улыбкой изрек я.

— Говорит, как ему нравится наш город, — перевел Ярик.

— Місто в нас гарне, — гордо сказала бабушка. — Дуже гарне. Сама я, правда, у Броварах живу, щоранку на роботу їжджу. — Она выразительно глянула на меня.

— Pardon? — Я снова улыбнулся, чувствуя себя идиотом.

— Кажу, у Броварах живу. — Бабушка повысила голос: — Чув? Бро-ва-ри!

— Зачем вы на него кричите? — удивился Ярик. — Он ведь иностранец, а не глухой.

– Іностранець, — вздохнула бабушка. — Американець… От внук мій в армії зараз служить, пише, що захищає батьківщину від ворогів. Від кого ж він її захищає, якщо вони вже тут?

— Да ладно вам, — примирительно заметил Ярик. — Какой он там ворог? Обычный себе американец.

— Ось, листа від нього читаю, — не слушая Ярика, продолжала бабушка. — Пише, що згадує нашу хату, і садочок, і яблуню в садочку, і які на ній яблучка росли — гарненькі, рум’яні, смачні. Вишли мені, пише, бабуню, оті яблучка з нашої яблуньки. Скуштую яблучка, та й хату нашу згадаю, і садочок біля хати, і яблуню в садочку. І сальця домашнього вишли. А як через яблучка сальце у посилку не влізе, то ти, пише, бабуню, повикидай звідти оті яблука і просто сала вишли, бо дуже їсти хочеться.

— Вы извините, — сказал Ярик, — а музей нам можно посмотреть?

— Музей? — бабушка с недоумением уставилась на него. — Музей можна.

Она хлебнула из кружки остывшего чаю и, кряхтя, поднялась из-за стола.

— Ну, ходімо, — сказала она.

Бабушка водила нас по зальчикам музея, сопровождая экскурсию бесхитростными замечаниями:

— Отут вин їв… Отут спав… Отут щось собі писав… Багато писав. Дуже був працьовитою людиною. А нагорі в нього майстерня була.

— Master-room upstairs[25],— талантливо перевел Ярик.

— Master-room yourself, — учтиво огрызнулся я. — It’s studio. Can I have a look?[26]

— Он хочет мастерскую посмотреть, — сказал Ярик.

— Yes, отшэн хочэт, — я снова продемонстрировал голливудский оскал, который мог бы послужить наглядным пособием для лекций о вреде курения.

— Взагалі-то, ми туди просто людей не водимо, — с сомнением произнесла бабушка. — Тільки екскурсії. Ну, гаразд. Для американця.

Мы поднялись наверх. Мастерская оказалась небольшой, но светлой комнатой, на залитых солнцем стенах висели офорты, в углу у окна расположился мольберт, а к соседней стене притулилась витрина с живописными принадлежностями, среди которых внимание мое сразу привлекли кисточки — отличного качества, с аккуратно, волосок к волоску, подогнанной щетиной. Дело в том, что, помимо уроков английского, я пробавлялся тем, что писал картины, а достать в Киеве хорошие кисти в ту пору было делом немыслимым.

— Brushes![27]— воскликнул я.

— Що? — не поняла бабушка.

Ярик уставился на меня с недоумением. Видимо, это слово лежало за пределами его познаний в английском.

— Brushes! — повторил я, тыча в витрину пальцем.

Ярик безмолвствовал.

— Кис-точ-ки! — с усилием коверкая свою речь, проговорил я.

— Так, — кивнула головой бабушка. — Пензлики.

— Can I take them? Можно я их… взят? — Я уже не надеялся на Ярика.

— Що значить — взять? — не поняла старушка.

— I’m a painter too[28]. Я тоже. — Я проделал рукою несколько взмахов, долженствующих символизировать труд живописца.

— Дирижер, — перевел Ярик.

— Idiot![29]

— сказал я. — I’m. Я ест. художный.

— Он художник, — поправился Ярик.

– І що?

— Ему кисти нужны, а купить негде.

— Нет гдэ, — сокрушенно подтвердил я. — Я их взят. Чут-чут рисоват. Потом вернут.

— Він що, дурний? — бабушка уставилась на меня, потом на Ярика. — Поясни оцьому американському опудалу, що це експонат.

— Я их помит… Чисти вернут, — продолжал клянчить я.

— Ой, матінко, — бабушка схватилась за голову. — І навіщо я вас сюди пустила. Скажи йому, що це музей, що нічого тут брати не можна. Що у них, в Америці, музеїв нема? Це Шевченкові пензлі! — рявкнула она мне в лицо. — Розумієш, безтолоч? Шевченкові!

— He’s dead, — добродушно констатировал я. — Он ест. умэр. He doesn’t need them any more. Они ему болше не нужно. Я помыт и вэрнут.

— Я його зараз приб’ю, — сказала бабушка. — Скажи йому, що ніяких пензлів він не отримає.

— No brushes[30], — лаконично перевел Ярик.

— No? — расстроился я.