Сволочь

Мусульманин, не меняя выражения лица, взглянул на посеревшего от страха кантора. Тот отступил на шаг. Губы мусульманина дрогнули в усмешке, рука с окровавленным ножом поднялась к смуглой могучей шее и провела перед ней черту. Кантор попятился к полке с реликвиями и уперся в нее спиной. Мусульманин, уже не пряча ухмылки, двинулся вслед за ним. Рука кантора нащупала на полке булыжник — ту самую «точную копию», стиснула его побелевшими пальцами и метнула в великана-убийцу.

Мусульманин схватился за висок, изумленно глядя на кантора, между его пальцев побежали струйки крови, а в следующее мгновение он пошатнулся и рухнул на пол.

— Ата хицлихта, Давид! — пробормотал кантор, не отводя взгляда от огромного распластанного тела и бронзового чернобородого лица с обезображенным виском. — Ты победил, Давид!..

Собратья убитого предводителя при этих словах вышли из оцепенения и посмотрели на кантора.

— Ой, все, — прошептал кантор, прижав кончики пальцев ко рту.

Сверкая ножами, мусульмане накинулись на кантора и молча изрезали его в куски.

Утреннее солнце, как всегда нежное, золотисто-розовое, рассыпало над Хаттенвальдом теплые лучи. Город, сумрачный и темный после тяжелого сна, медленно протирал глаза, покрывался синими, сиреневыми, зелеными, наконец, пятнами, в садах его и скверах запели дрозды, зачирикали воробьи, даже тучные ленивые голуби наполнили булькающими звуками свои короткие сизые шеи, аккуратные клены, платаны и ясени подставили солнцу отдохнувшие за ночь листья, розовые кусты развернули посвежевшие, тяжелые от росы бутоны, и вряд ли кому пришло бы в голову, что накануне в городке случилось несколько убийств кряду. Убийств, притом, знаковых, так что православная и мусульманская общины остались без своих лидеров, а еврейская община исчезла вовсе.

В доме покойного предводителя православных вдова его, красивая, статная зеленоглазая женщина лет тридцати с небольшим, повязав поверх русой косы черный платок и занавесив зеркала такой же черной тканью, глядела на рассевшихся за круглым столом в гостиной плакальщиц. Глаза ее были сухи, а на лице написано что-то вроде презрения. Плакальщицы, отчасти искренне, отчасти по обычаю проголосив от заката до рассвета, клевали носами и терли покрасневшие от слез и бессонной ночи глаза.

— Ну, вот что, бабы, — наконец проговорила вдова, — наревелись и спасибо. Ступайте спать. Я сама тут управлюсь.

— Да как же ты останешься одна? — робко позевывая, возразила одна из плакальщиц.

— Ох, не смешили б вы меня, — усмехнулась красивая вдова. — Время, вроде, неподходящее. И когда ж это я была не одна? С муженьком моим новопреставленным, что ли? Идите, бабы, по домам. У вас мужья, слава Богу, живые, толку от них, правда, как от моего покойника.

— Ты к чему это клонишь? — возмутилась другая плакальщица. — Ты это брось. Своего еще не схоронила, а уже на чужих телегу котишь.

— Котишь, — передразнила вдова. — Научилась бы по-русски говорить. Ох, бабы, бабы, ну и дуры же вы!

— Да что ж это, в самом деле! — вскинулась третья. — Мы к ней по-соседски, погоревать о ее вдовьей доле, а она нас — дурами!

— Потому что дуры и есть! — отрезала вдова. — Вот вы тут сидите, квохчете: ах, бедная, как же она без мужа, да еще бездетная, а про себя, небось, думаете: ох, и повезло же, стерве. Ну, чего уставились? Да признайтесь хоть раз в жизни, хоть раз в жизни правду скажите: так или нет?

Плакальщицы молчали.

— Ладно, сама вижу, — продолжала вдова. — А раз молчите, за всех скажу: мужики наши — говно. И покойник мой, царство ему небесное, таким же говном был. Все они пропили, что могли. Мозги свои, счастье, любовь, всю нашу бабью жизнь пропили! А кто не пропил, те еще хуже!

— Да ты к чему это? — вмешалась первая плакальщица.

— К чему? — Вдова усмехнулась. — А к тому, что устала я. До смерти устала. Мне бы сейчас вместо него, — она кивнула куда-то за окно, — в гроб прилечь, может, и отдохнула бы немного. А он бы пусть помаялся в одиночку. Я-то без него не пропаду, а вот что бы он без меня стал делать? Во что бы превратился?

— Эт верно, — согласилась вторая плакальщица, — мужчины наши как дети. Ничего сами не могут — присмотри за ними, покорми, ублажи, только что соску не дай.

— Соску они сами себе найдут, — стиснула губы вдова. — Ну, а если вы все понимаете, все видите, чего ж вы перед ними так стелетесь? Почему позволяете собой помыкать?

— А что нам остается? — пожала плечами третья плакальщица. — Бабья доля. Или ты в Хаттенвальде этом… эмансипировалась, прости Господи?

Первая и вторая плакальщицы с уважением посмотрели на третью, а затем насмешливо, но в меру, не забывая о трауре, — на вдову.

— Это ты, я погляжу, нахваталась всякой дряни, — сурово отрезала вдова. — А я человек прямой, русский, и я так скажу: Россия — страна женственная, и душа у нее женская. Зачем ей мужская голова?

Хуже нет, когда душа с головой не ладят. Сколько еще нам такое терпеть?

— Ты что же, — удивилась первая плакальщица, — хочешь, чтобы кто-то из нас, баб, мужиками верховодил?