Сын детей тропы (СИ)

Первой в дом вошла нептица. Отряхнулась так, что едва удержалась на ногах, прошла дальше, оглядываясь — и с дырявой крыши на неё потекло. Нептица вскрикнула, отскочила, толкнув Шогола-Ву, и встряхнулась снова. Во все стороны полетели брызги.

В доме было темно, пахло сыростью и землёй. Уже давно здесь жили только мох и травы. Всё, что можно вынести, забрали прежние хозяева, и осталась печь да хлам — проржавевшие ободья бочек, плетёная корзина без ручки, лавка с подогнутой ногой.

Шогол-Ву наломал иссохших стеблей — всё, что отыскал почти на ощупь, в слабом свете открытой двери, взял сломанные доски и присел у печи. Кое-как развёл огонь, надеясь, что труба не разрушилась и не засорилась от времени. Чинить печи он не умел.

Огонь дымил и трещал, отдёргивая лапы от сырого дерева, но всё-таки грел.

Дочь леса стояла у двери, то и дело выглядывая наружу — там остались рогачи. Нептица тоже вытянула шею, но тут же чихнула и села чистить клюв.

Всё осветилось на миг, и наверху загремело, будто холм раскололся. Дочь леса всплеснула руками и кинулась наружу. Шогол-Ву, протиснувшись мимо нептицы, поспешил следом.

Рогачи пятились, мотая головами и натягивая поводья. Крыша нависала над ними, но защищала плохо. Мокрые шкуры блестели.

— Может, они поместятся в доме? — жалобно спросила дочь леса.

Вместо ответа Шогол-Ву взялся за повод.

Рогачи не хотели в дом. Выгибали шеи, отворачивали морды, фыркая. Едва удавалось направить в дверь одного, другой упрямился и бил рогами о стену. Запятнанный тянул их к себе, дочь леса похлопывала по боку, уговаривая. Нептица то хватала клювом повод, то лезла под копыта, и звери пятились.

— Уйди, Хвитт! — прикрикнул Шогол-Ву, но она не послушала.

Свет упал с холма, загрохотало долго и раскатисто, и рогачи тут же дружно прошли вперёд. Хрустнула доска под копытом. Дочь леса, насквозь промокшая, вошла, а за её спиной вода обрушилась белым потоком.

В доме стало тесно. Никто не хотел отходить туда, где крыша провалилась и лило. Тётушка Галь встала у стены, нептица села в углу и принялась чистить перья. Рогачи прошли чуть дальше, нашли траву, проросшую сквозь гнилой пол. Щипали её неторопливо, время от времени поднимая головы и задевая рогами потолок.

С белого зверя сняли повязку, и он всё оглядывался, будто спрашивал, где это он оказался и как.

Дочь леса стояла рядом, у плеча. Шогол-Ву посмотрел туда, где хлестала вода сквозь дыру, потом на дверь.

— Ну, дела! — сказала тётушка Галь. — Вы там чего притихли? Просушиться догадались, а?

— Я почти не промокла, — ответила дочь леса.

Но старая женщина не поверила.

— Как же не промокла? — ворчливо сказала она. — Я, может, теперь на ощупь и не разберу, мокрая или сухая, и видеть ничего не вижу, но я ж слышу, как льёт! Давай, скидывай мокрое и садись у огня.

— Само просохнет.

— Ну, чисто дитя малое! Ты кого стыдишься? А жар поднимется, сляжешь, он из-под тебя вёдра выносить будет…

— Я не слягу, — сказала дочь леса, но голос её дрогнул.

Она всё-таки потянула с себя платки, мокрые, хоть выжимай. Осмотрелась.

Пришлось растянуть их на рогах, другого места в доме не нашлось. Рогачи мотали головами, но смирились и вернулись к траве.

Шогол-Ву поднял сломанную лавку, поставил стоймя. Скинул куртку и повесил на край, морщась. Пока заводили рогачей, за шиворот натекло, и рубаха липла к телу.

Плохая куртка, людская, неудобная. С чужого плеча. Своя, привычная, осталась где-то в Заставе. Та бы не промокла. И рубаха мала, рукава коротки, жмёт — локти не свести. Повязки под ней сбились.

— Снимай куртку, — сказал он дочери леса.

Та послушалась, сняла, отводя глаза и путаясь в застёжках. Осталась в рубахе, длинной, расшитой, но мокрой и измятой теперь. Встала на носки, пристраивая куртку на угол скамьи. Никак не могла достать.

Шогол-Ву посмотрел сверху вниз — дочь леса едва доходила ему до плеча, — отнял куртку и повесил.

Он был самым рослым в племени. Таким, как был Койчи-Ит. Как Зебан-Ар, пока рана не заставила его согнуть плечи. И женщины детей тропы, крепкие, высокие, поднимали лица, глядя на него. А дочь леса была так мала и тонка — сухой стебелёк. Тронуть страшно.

Шогол-Ву взял отломанную ножку лавки. Снял доски пола с того края, где они прогнили и держались непрочно. Покормил огонь, чтобы не угас, стянул рубашку и взялся сматывать повязки. Они сбились, проку не было, а раны хоть и болели, но почти не кровили. Бросишь с такими возиться, быстрее заживут.

В одном месте ткань прилипла.

— Я помогу, — сказала дочь леса. — Не тяни!

Он терпеливо ждал и думал, что легче терпеть удары плети, чем эти лёгкие прикосновения. Холодные пальцы, тёплое дыхание. Когда кожу рвёт плеть, можно стискивать зубы, терпеть и чувствовать себя сильным, а от доброты слабеешь.

Шогол-Ву раз или два поднял руку, чтобы отнять край повязки, дёрнуть и покончить с этим. Наконец, не выдержав, так и поступил, толкнул дверь и вышел наружу.

На него обрушилась река, ледяная, шумная и белая. Он стоял, расставив руки, не думал ни о чём, кроме воды, и это было хорошо.