Сын детей тропы (СИ)

— Я не стану уговаривать, и спутники мне ни к чему. Я вернусь раньше, чем Одноглазый, а если нет, уходите. Дожидайтесь там.

Он вышел в холодное туманное утро и свистнул, подзывая нептицу. Та рылась в земле, перемазавшись вязкой грязью, разбрасывая мокрые комья. Подняла испачканный клюв, прискакала радостно, хотела потереться, но Шогол-Ву выставил ладонь. Нептица толкнулась в неё и замерла, чтобы почесали лоб.

Шогол-Ву перебрал мягкие перья, глядя вверх. Там, за лёгкой белой пеленой, холм горел ярко. Даже когда Двуликий, уставший после дня пути, ронял фонарь, не бывало такого огня.

И уж точно его не бывало тогда, когда сырое одеяло тумана опускалось на землю.

— Боги просыпаются, — сказала дочь леса.

Она подошла и встала рядом, ёжась от холода в одной рубахе. Обняла себя руками.

— Мы сделаем, как ты говоришь, сын детей тропы. Стражи Шепчущего леса не остановятся, выйдут на след — может, уже вышли. Нельзя вести их за собой по людским землям. Мы уйдём по реке.

И посмотрела нерешительно. Взгляд — как пичужка: спугнёшь, и метнётся прочь.

— Как думаешь, далеко ли ушёл сын полей? Вы придёте до темноты?

Шогол-Ву пожал плечами.

— Я спрошу о нём в Белых Садах, — ответил он. — Если Трёхрукий пошлёт удачу, сын полей ещё будет там. Тогда мы вернёмся до сумерек. Если нет, поеду дальше.

— Ты будешь ехать, не таясь?

— Зачем мне таиться? Дети тропы не враждовали с Южным уделом. Это не земли Свартина.

Она покачала головой, глядя тревожно.

— Будь осторожен, сын детей тропы. Будь осторожен. Не забывай, мир гибнет оттого, что мы были слишком доверчивы.

Шогол-Ву кивнул, потрепал нептицу по шее и побрёл к дороге, ступая по мёртвым поникшим стеблям. Земля под ногами колебалась, непрочная, а с мокрых ветвей тёк туман. Он плыл над травой, над голым кустарником, укрывая путь. Из всех красок в мире остались лишь чёрная, белая и алая.

На холме громыхнуло.

У дороги Шогол-Ву обернулся. Сад тонул в тумане, виднелась только провалившаяся крыша за тёмными деревьями, но отчего-то казалось, дочь леса ещё стоит там, глядя вслед.

Здесь часто проезжали телеги, а теперь дорожные колеи раскисли, в рытвинах стояла вода. Пришлось идти в стороне, по траве, то и дело отводя с пути сырые ветви.

Нептица держалась рядом. Перья, влажные от сырости, встали торчком, тёмные глаза блестели. Порой ей чудилось что-то в тумане, густом у земли, и она таилась — и прыгала, но добыча уходила.

Белые Сады лежали недалеко. Даже если идти, а не ехать верхом, можно добраться раньше, чем Двуликий взойдёт на холм. Шогол-Ву брёл, прислушиваясь, и услышал, как щёлкает вязкая грязь под копытами рогачей. Всадники, двое.

Он подумал и заправил за уши пряди волос, убрал перья под воротник. Поднял руку ко лбу, опустил голову. Пусть это были не земли Свартина, люди ездили всякие. Злить и пугать не стоило.

— …Вот ты говоришь: едем, едем — ну, рад? — донеслось сварливое. — Наелся грязи? Тащимся, рогач едва ноги не переломал. Может, повернём, а?

— Умолкни, Харет, возьми и умолкни… тьфу! Я матушке обещал, значит, буду в срок. Хочешь, сам и сворачивай!

— Да видишь ты, что творится? Никогда я не видал такого холма. Будто Двуликого разорвало и кровью его всё залило, и умные люди не зря говорили: в дорогу пускаться не стоит…

— Что мелешь, а? Разорвало, скажешь тоже! Как бы тебя самого не разорвало за такие слова! К Камню завернём, прощенья у богов попросишь…

Они показались из тумана, совсем ещё юные, бедно одетые, на нескладных рогачах. Колени и бок одного зверя покрывала грязь, и всадник извалялся. Только глаза и блестели на плохо оттёртом лице. Он осёкся, увидев запятнанного.

— Да улыбнётся тебе Двуликий, путник! — махнул рукой его товарищ.

— Да не оставит он и вас, — откликнулся Шогол-Ву, не убирая ладонь ото лба, пряча лицо.

— Смотри, Фелле, смотри — зверь степной!

— Умолкни, дурень! — зашипел испачканный паренёк.

Они проехали мимо, и Шогол-Ву услышал:

— Это же выродок был! Выродок, Харет, а ты с ним, как с человеком!..

— Да ладно, врёшь!

— Не оборачивайся, не смотри! Ох, спаси, Трёхрукий, дай живыми уйти…

— А, теперь ты богам взмолился? Говорил же я, давай останемся, а ты: едем, едем…

Туман укрыл их, заглушил голоса.

Шогол-Ву остановился. Присел, зачерпнул грязь, помедлил, глядя на испачканную ладонь. Сжав губы, вытер пальцы о траву. Встряхнул головой, чтобы пряди с вплетёнными перьями выбрались на свободу.

Он шёл, расправив плечи и изредка касаясь груди, где висел нож. Шёл открыто, не таясь. Миновал место, где упал рогач — о том рассказал след на чёрной мокрой дороге, — и вскоре увидел стены и крыши Белых Садов, серые, плывущие в тумане.

У постоялого двора стояли трое, глядя в небо: двое уже не молоды, третий — совсем старик. Спорили, размахивая руками. Заметили путника и умолкли, хмурясь.

— А ну, стой! — крикнул один из них, широкоплечий и крепкий.

Он стоял в одной рубахе, будто не замечая ни сырости, ни холода. Развязанный ворот открывал грудь с густой порослью. В заправленных за уши серых волосах, когда-то светлых, было теперь больше седины, чем цвета.