Сын Яздона

И снова то, что зовётся случаем, и что есть неразрешимой загадкой людских предназначений, устроило так, что первая келья, в которую вошёл, была именно той, в которой у окна стояла смущённая Бета, опёршись на локти; она думала о том взгляде, что прошил её, от которого дрожала ещё…

Когда вошёл епископ, она, покраснев, быстро повернулась к нему, в сто раз более красивая, чем когда он на неё смотрел первый раз, – потому что страстные глаза могли распознать в ней беспокойство ума и духа.

Увидев её, ксендз Павел повернулся к матери Кларе, прося, чтобы велела принести стакан воды. Хотел на минуту остаться наедине с монашкой.

Так и случилось. Мать, вместо того чтобы послать Бету, побежала сама.

– Кто ты? – живо с дерзостью светского человека, приближаясь к ней, спросил епископ, и схватил её дрожащую руку.

Бессознательная девушка снова бросилась на пол от какого-то волнения, едва нашла невыразительный ответ.

– Что тебя пригнало в монастырь? – спросил навязчиво епископ. – Ты мне кажешься для него не созданной. Ты красивая…

Он страстно поглядел ей в глаза и, ожидая ответа, добавил:

– Хочешь из него выйти? Я тебе помогу в этом.

Слыша шелест платья и походку матери Клары, Павел отошёл от монахини. Бета отступила к окну.

Епископу на коленях подали принесённую воду… Он пил её, искоса глядя на монахиню, которая также осторожно мерила его глазами, вовсе не боязливыми. Был в них ясный ответ на вопрос: хочешь ли выйти?

Слово этого сатанинского искушения застряло в её груди, стучало в ушах, било кровью в сердце, волнуя.

Епископ с матерью Кларой вышли, Бета осталась одна; не знала, что с ней делалось. Слышала только постоянно повторяющееся: «Хочешь ли отсюда выйти?»

Выйти! Выйти на открытый свет, весёлый, на котором была свобода, отдых, сон, радость – всё, о чём мечтала несчастная.

Выйти! За воротами в снах видела рай!

Обеты, клятвы, небо исчезли из её глаз… То, по чему тосковала, могло сбыться. Он обещал ей свободу, он, что был тут паном и властелином! Выйти! Звучало ей на молитве, выйти!

Жгло её как факел, приложенный к сердцу.

Казалось необходимым уйти оттуда – ворота были открыты! В мир, которого не знала!

III

Похороны королевы Саломеи, которую при жизни провозгласили святой, были торжественными. В боковой часовне, построенной для этой цели, должны были положить её останки.

Из Кракова князь Болеслав, Кинга, двор, духовенство стекались в этот день в Скалу. Тысячи человек спешили к этому праху, благоухающему святостью, прикосновение к которому творило чудеса.

Епископ Павел был тут по обязанности, но не спешил бы, может, так с её исполнением, если бы грешная страсть не тянула его на Скалу. Прежний испорченный и бестыжий человек пробуждался под тем облачением, которое должно было его очистить и возродить. Боролся с собой, не желая себя победить и не в состоянии.

Что же, впрочем, значила одна бедная монашка, и был ли тот побег из монастыря первым? Князья похищали в жёны Божьих наречёных и сходило им это безнаказанно. Жизнь епископа была, правда, на людских глазах, каждый шаг его был рассчитан и взвешен – но не было ли способа скрыть это?

Эти мысли мучили ксендза Павла даже, когда совершал тот грустный и торжественный обряд, который во всех пробуждал самую горячую набожность.

В этот день, видя останки, возглавляя духовенство, душою он был где-то в другом месте, а глазами искал за решёткой хор ту Бету. И нашёл её там. Не её саму, но смотрящие через решётку на него два пылающих глаза, в которых весь ад горел.

Ему казалось, что эти глаза его преследуют, и воспламенили его заново.

Когда после совершённого богослужения он пошёл отдыхать в рефектарий, не поздоровавшись даже с князем и его супругой, размышлял только, каким образом мог расспросить мать Клару о той монашке, не пробуждая подозрений. И он, верно, нашёл бы предлог для этого, если бы туда не привели князя Болеслава, также нуждающегося в отдыхе. Ему сопутствовала жена, но, не желая опереться на его руку, шла немного дальше от него.

Мы знаем уже, какое отношение было между двором князя и пастырем. Два Топорчика, главные враги ксендза Павла, как раз сопровождали Болеслава.

Князь был в то время в самом рассвете сил, фигуру имел привлекательную, однако, человека, уже преждевременно изнурённого жизнью. С лица с равнодушно смотрящими глазами веяло измученностью и холодом. Погас в глазах рыцарский пламень, мужская гордость, панская сила; правление и сан, казалось, обременяют его. Он поднимал их как человек, что не может избавиться от бремени, привык к нему, но, сломленный, уже сомневался в себе и стал ко всему равнодушен.

Князь, как весь его двор, как большая тогда часть Пястов, был одет и вооружён по-немецки.

Также этот язык среди его двора слышался чаще всего.

Панские одежды, довольно неизысканные, были одеты на нём кое-как, носил их без заботы о них. Ремень съехал на одну сторону, одеяние под плащом было растёгнуто и так невнимательно натянуто на пуговицы, что выгибалось и надувалось. Волосы были небрежно разбросаны по голове.