Сын Яздона

Он ездил во Вроцлав, в Силезию, в Мазовию, а Топорчики утверждали, что замышлял какое-нибудь предательство и устраивал заговоры. Иногда эти его поездки продолжались долго. Тогда ехала за ним в крытой повозке Бета, останавливалась там, где он был, или неподалёку от него.

Топорчики, обо всём осведомлённые, угрожали, что это недолго будет продолжаться, а у епископа объявили наоборот, что непутёвых князей Павел вскоре посадит в тюрьму и найдёт таких людей, которые ему в этом помогут.

Возвратившись из последней своей таинственной экспедиции в Краков, епископ, когда, как обычно, просил позвать Вита, которому поручил охрану узников, не скоро его дождался.

Полкоза приплёлся к нему, обвязанный бинтами, хромая, с палкой, и когда Павел приветствовал его бранью, он признался, что, несмотря на его бдительность, во время отсутствия епископа, на двор напали и узников из темницы освободили.

Вит клялся, что защищался до последнего, что его секли, топтали ногами, едва живого бросили во двор. Рассказал, что это было дело Топорчиков, и что с освобождёнными они ушли прямо в Балицы и до сих пор там оставались.

Епископ, неудержимый в своём гневе, услышав о том, начал метаться, словно сразу хотел сесть на коня, гнать на Балицу и отбить узников. После раздумья, однако, он прогнал Вита прочь и – ничего не предпринял.

Только на следующий день он поехал в замок и в таком настроении, что слуги боялись, как бы каким дерзким выступлением против князя он не подверг себя опасности.

Встретившись в прихожей замка с ненавистными Топорчиками, которые специально, может, попались ему на пути, он ворвался в комнаты князя такой гневный, что Болеслав испугался грозного облика.

Никогда Павел не щадил князя, не оказывал ему послушания. Как пастырь и духовное лицо, он чувствовал себя равным ему, вовсе его не боялся, он знал, что светская власть не может над ним ничего, а слишком хорошо знал Болеслава, чтобы его даже в мысли этой подозревать. Бывали в то время примеры посягательства правителей на духовенство, но всегда они несли за это наказание. Поскольку Рим защищал своих слуг.

Даже немецкие императоры должны были подчиняться, боясь молний проклятия.

Эта безнаказанность делала епископа тем более дерзким. Он приехал в замок не как духовный отец, но как враг. По фигуре он теперь был ещё больше похож на военного, чем на священника. Лицо, движения, речь были гордыми, грубыми, насмешливыми.

Увидев его, Болеслав встревожился и не мог скрыть это чувств.

Не боялся он человека, но Божий слуга, наделённый силой с небес, лишил его смелости.

Павел едва склонил голову, останавливаясь перед ним.

– Люди вашей милости, – сказал он жёстко, – наверное, не без вашего ведома и приказа, совершили разбой и нападение на мой дом во время моего отсутствия.

– Отец мой, – сказал Болеслав мягко, – я ни о чём не знаю. Я никакого приказа не давал.

– Не может этого быть, – прямо отрицая, сказал епископ. – Очевидно, что это сделали ваши слуги, Топорчики, приятели, товарищи, любимцы.

Вспышка гнева была такой сильной, что остановила его речь.

– Вы знаете, – начал он, вздохнув, – что такое покушаться на власть, на дом, на челядь пастыря. Это – покушение на его самого. Вы знаете судьбу Щедрого, хоть тот королём был, не как вы, князем. Ни набожность, ни благочестие ваше не спасёт вас от проклятия!

Князь, который до сих пор терпеливо слушал, почувствовал наконец, что в нём волнуется кровь. Мера была переполнена. Он отступил, покраснел, обеспокоенный, но гордый… и сказал спокойно:

– Я даю вам моё княжеское слово, что ни о чём не знал.

– Значит, узнайте теперь, – импульсивно выкрикнул епископ, – когда я вам это говорю, приношу жалобу и требую наказать виновных. Отбили у меня пленников. Кто тут имеет право вставать между мной и духовенством, мне подвластном?

Ни вы, князь Краковский, и даже ни один король, если бы здесь какой был, никто, кроме Бога и римского епископа!

Он грозно это выкрикивал, возвышая голос, Болеслав, склонив голову, молчал. Павел всё больше расходился. Его гневный голос был слышен в соседних комнатах, во дворе. Двор, находящийся там, дрожал от негодования, подхватывая выговоры, которые так дерзко сыпались на их государя.

Молчание князя, терпение, с каким он переносил это нападение, хладнокровие и гордое выражение на панском лице выводили епископа из себя.

– Ваша милость забыли, по-видимому, о том, – продолжал он дальше, – что тут из этой столицы не один из ваших предшественников, когда его пастырь не хотел, должен был идти прочь; что епископы имеют силу, с которой опасно иметь дело. Найдут они поддержку не только в Риме, не только у братии своей, но у землевладельцев и у соседей.

Так кричал епископ, точно хотел вызвать гнев у Болеслава; даже самая холодная кровь от такого бичевания словами должна была закипеть. Болеслав долго стоял немой, водя по комнате глазами.

– Отец мой, – наконец он произнёс с панской гордостью, – вы говорите со мной не как капеллан и пастырь, но как неприятель, который бросает вызов. Слушать вас не хочу и не могу; оъясняться не буду.