Сын Яздона

Тем временем над головой дерзкого собиралась буря. Разными дорогами доходили о нём и его роскоши вести до Рима; архиепископ Гнезненский увещевал, чтобы очистился и объяснился. Он на это гордо отвечал, что никакой вины не чувствовал, отрицал права архиепископа вмешиваться в свои дела.

Князя Болеслава постоянно уговаривали, чтобы он этому распутству и необуздонности положил конец. Особенно непримиримо выступали против епископа оба Топорчика.

Возмущение действительно было великое, роптало низшее духовенство, а что хуже, некоторые подражали пастырю. Он же, чем дольше оставался безнаказанным, тем становился более наглым, ничего не скрывая.

Бета царила над ним, делала что хотела, решалась на всё.

Видели её без вуали в окнах дома, выезжающую в каретах, кони которых и люди были епископа, как она. Знал её уже весь город и показывали пальцами. Выезжала и ходила, возмущая достойных женщин, в конце концов даже на в Вавельский костёл начала ходить, нарядная, протискиваясь к самой решётки и обращая на себя взгляды.

Старший из Топорчиков, Жегота, неустанно искушал князя Болеслава, чтобы грешника прямо приказал схватить, запереть в каком-нибудь замке и послал в Рим отчёт, для чего это сделал.

Легко было послать одного из монахов основанного князем Болеславом монастыря св. Франциска или св. Доминика, как менее зависисых от власти епископа, потому что эти ордена оставались под непосредственной папской властью.

Когда его в этом убеждали, набожный Болеслав, во всём колеблющийся и с тревогой на совести, вздыхал, жаловался, но покуситься на пастыря, на которого права не имел никто, кроме римской столицы, не решался.

Он готов был послать жалобу, самостоятельно посадить его в темницу не хотел. В таком случае, виновен был епископ, или нет, ему грозили проклятье и интердикт. Смиренный по отношению к костёлу, послушный его сын, князь даже слышать не хотел, когда Топорчики вместе с другими уговаривали его выступить смелее.

Возмущение землевладельцев и духовенства в конце концов стало таким явным, что Болеслав начал колебаться. От него все требовали, чтобы разрешил землевладельцев спасать костёл, если сам не хочет выступить.

Возмущение с каждым днём росло, духовенство также несло убытки, потому что казной капитула и епископской Павел распоряжался как своей собственностью, расточая доходы, обменивая земли, самовольно раздавая земли.

Болеслав плакал над этим, но выступить в одиночку не чувствовал в себе сил. Княгиня Кинга смущалась и молилась.

Топорчики, люди храбрые, привыкшие прокладывать силой свою волю, уверенные в том, что за ними стоит духовенство, а то, что намеревались сделать, предпринимали для блага костёла, не уставали уговаривать князя, явно разглашая, что готовы взять это на свои руки и совершить.

Прошёл целый год, начался друой, а епископ не только не изменил режима жизни, но всё меньше его скрывал.

Он хорошо знал, что на Вавеле в благочестивом панском замке плохо на него смотрели, что Кинга, святая пани, избегала встречи с ним, что Болеслав избегал его и закрывался от него; поэтому им назло он рвался в замок, ломился, просиживал, начинал долгие разговоры, кусал в них безоружного пана, безжалостно злоупотребляя своей силой.

Люди, обнаглевшие по примеру пана, подражали ему и позволяли себе в городах, в деревнях безнаказанно терроризировать кметов и землевладельцев.

С Топорчиками, ненависть которых к Павлу была известна, военный двор епископа несколько раз так сталкивался, что доходило до кровопролития. Те, имея всегда преобладжающую силу, людям Павла докучали.

С князем, хоть до открытой войны не дошло, были отношения хуже, чем война, потому что была растущая неприязнь, заметная на каждом шагу, поджидающая только минуты и возможности для вспышки.

Что только делалось на Вавеле, говорилось, планировалось, епископу было солью в глазу. Он громко говорил, что этих онемеченный Пястов следовало выгнать прочь, а более здоровых искать на их место. И то пришлось ему не по вкусу, когда Болеслав своим преемником заранее назначил куявского Лешека, по волосам называемого Чёрным, племянника.

Он гневался на то, что в этом не просили его совета. Лешек по крови от отца Казимира обещал быть храбрым рыцарем, но было правдой, что воспитывался по-немецки, одевался на их манер и охотно окружал себя немцами. Епископ мечтал о преемнике со своей руки, наверное, о ком-нибудь из мазуров, поэтому заранее клялся, что Чёрного к правлению не допустит.

Эти угрозы никому не были тайной, но не много на них обращали внимания.

Приведённый из Куявии Лешек, торжественно провозглашённый приёмным сыном и наследником, женился в Вавеле на Грифине Ростиславовне, русской княжне. В замке состоялась свадьба с праздничными обрядами, с большим великолепием.

Епископ громко угрожал, а в то время, когда прибыл Стефан, король Венгерский, он едва показался в замке, пренебрегая Болеславом, издевательски отзываясь о Лешеке.