Сын Яздона

Епископ с конём отступал всё дальше. От этой тревоги его охватило какое-то безумие, он схватил копьё, которое имел под рукой, прицелился, кинул – оно просвистело в воздухе.

Ворон закрыл глаза, потому что знал, что у Павла была опытная рука и почти никогда не промахивался. Думал, что увидит труп.

Затем послышался ещё более страшный смех. Копьё торчало, дрожа, в стволе дерева.

Ворон всем святым клялся, что из ствола брызнула ручьём красная кровь и потекла, а неустрашимая Бета стояла на месте. Увидев это, епископ, постоянно отступая с конём назад, слез с него и упал бессознательный на землю тут же при Вороне.

Только тогда тот соскочил помогать ему, а когда огляделся, призрака уже не было.

Издалека он увидел её, идущую в лес, она держалась за голову, качалась как пьяная.

Ворон не скоро мог привести в себя епископа; растирал его, а когда тот открыл глаза и начал спрашивать, не признался ему, что был всему свидетелем. Предпочёл солгать, что, прибежав, нашёл его лежащим на земле.

Слушая повествование, Зоня радовалась, хлопала в ладоши – чего Ворон понять не мог.

Вернувшись с этой охоты, епископ на несколько дней слёг.

Привели к нему монаха итальянца, жителя Салерно, который знал медицину, потом другого из Кёльна, ученика славного Альбертуса.

Сидели рядом с ним оба и поили его, обкладывали несколько дней, а оттого, что человек был железный, встал после этой болезни довольно скоро. Несколько дней потом он не решался выходить, а когда должен был выехать, послал вперёд на разведку людей, не видно ли где проклятой бабы.

Его уверяли, что нигде её не было. Епископ выехал, но на дороге к Вавелю увидел её, стоящую у забора.

Увидев его, она поздоровалась, приложив руку ко рту.

Поплелась потом за ним.

Он не мог повернуть, потому что его уже в костёле ждали, а тут она показалась вновь. Была постоянно у него на глазах, превращаясь в разных чудовищ, так что ослабевшего Павла отвезли домой.

Порой в течение нескольких дней она вовсе не показывалась. Павел становился сильнее, думая, что конец пришёл этой пытке. Затем, когда меньше всего ожидал, она появлялась у него на дороге, в лесу, у перевоза, в костёле, и становилась так, что её взгляда он не мог избежать.

Её взгляд имел такую силу, что Павел, встретив его, уже не мог оторвать глаз. Хотя не было её какое-то время, тревога шла с ним постоянно, он оглядывался, ему казалось, что замечает её, хотя её не было.

Он видел её в снах, вскакивал ночами, звал челядь, а люди, вбежав, находили его в середине комнаты, трясущегося, показывающего на чёрные углы комнаты, в которых ничего, кроме темноты, не было.

Это беспокойство, которое вынуждало его искать какое-нибудь страстное развлечение, чтобы заглушить навязчивое воспоминание, побуждало его к заговорам и махинациям. Ненависть к Болеславу и Лешеку увеличивалась от того, что ничего им сделать не мог. Он хотел мести.

Он жил то в Силезии у князя Опольского, то во Вроцлаве, то в Плоцке, создавая заговоры против своих князей. Довольно долго это продолжалось без заметного эффекта. Князь Болеслав ободрял себя тем, что приятели епископа покусится на него не посмеют.

Попытки заключить мир со стороны князей совсем не удавались. Когда его позвали из костёла в замок, он шёл на Вавель со словами язвительными и насмешливыми.

Встречая Лешека, он напоминал о своём заключении и замке в Серадзе. Болеслава ни разу не минуло повествование, как его, связанного верёвками, качая в повозке, везли дружки князя.

– Я это помню, – говорил он, – и пока человек жив, этого не забудет!

Кинга не могла его разоружить ангельской мягкостью и смирением, Болеслав – терпеливым молчанием.

И так это шло несколько лет; время не стирало, не смягчало, а усугубляло.

Всё реже, как мы говорили, епископ давал приближаться к себе князьям, в конце концов совсем порвал с ними. Люди епископа к замковым людям относились, как паны. Немецкие рыцари и польские Болеслава, обиженные за князя, говорили, что готовы, как Топорчики, во второй раз проучить Павла, чтобы был лучше, когда первая казнь не помогла. В городе, на улицах, когда встречались два отряда, редко обходилось без зацепок, иногда хватались за мечи.

Когда на постоялом дворе где-нибудь одни с другими дрались и шли жалобы или на Вавель, или к епископу, те угрожали друг другу.

– Этого ещё мало, это только начало. Чем дальше, тем лучше будет.

Епископ постепенно старался прибрать себе землевладельцев и новых краковских мещан, которые после татарских нашествий и уничтожения городов, шли туда с разных сторон и селилось.

В самом городе уже теперь краковские землевладельцы и рыцарство того уважения и силы, что в былые времена, не имели. Всё больше немцев, силезцев, мастеров, поселенцев разных профессий собиралось там много, сидя на особом своём праве, захватывая город и распоряжаясь в нём по-своему.

Уже в то время было видно – и это вскоре потом проявилось отчётливей – что Краков и краковская земля стали двумя разными вещами. Землевладельцы чувствовали там себя почти гостями, когда недавно были хозяевами.