Сын Яздона

От чужих могла прийти неволя, а тут царила та вечная свобода пустыни, которую давали просторы. Глубин лесов ни рука кунигаса, ни дети его достигнуть не могли. Почвы освобождали мало; лес давал мёд, мясо и грибы, река – рыбу. Неплодородная почва, когда её кормил пепел сожжённых деревьев, приносила урожай год или два, а потом яловела и зарастала лесом.

Эта полудикая жизнь имела совсем диких защитников. В лесу сидели люди, убаюканные баснями и вечными преданиями, мифической песнью отчизны, с солнечными воспоминаниями о старой колыбели.

В провалившихся землянках кипела патриархальная жизнь, чистая, озарённая семейной любовью, связанная отцовской властью, и проскальзывала, как сон, если её враг не покрывал кровью.

В лесах звучала свежая песенка, благоуханная, красивая, приятная, как цветок диких полей, которую создавали поколения, к которой каждый что-то добавлял, вещуном которой были все груди, творцом – века.

Чужие люди из этой скрытой Литвы, для них недоступной, видели только тех, что шли её фанатично защищать: бородатых людей в конусообразных шапках с ушами, с палкой у пояса, с дубинками в руке, с пращами и луками, покрытых кожухами, кожаными поясами, жадных до крови и обезумевших, потому что защищали дома и семьи.

Чтобы увидеть Литву, спокойную ткачиху жизни, сидящую у Немана с песенкой на устах, нужно было идти в глубь. Той никто не знал. Говорили о Литве, как о тех Ясвежах, которых истребили, когда они в своём гнезде отчаянно защищались, – что она варварская.

В то время редко кто отваживался пуститься внутрь той пущи, да и за жизнь послов трудно было ручаться, потому что, как зверь, что защищает своих детёнышей, литвин, который помнил о вражеских нападениях, срывался при звуке не своей речи и бросался, жадный до крови, на того, кто собирался его вырвать из его вечной обители.

Всё-таки однажды утром, в начале зимы, в лесах, которые представляли плохо очерченную границу Литвы, показалась кучка вооружённых людей, которые, хоть были так одеты, что по кожухам и колпакам трудно было понять, откуда шли, – внимательным глазам не могли показаться литвинами. Было их больше тридцати, а посередине ехал муж уже не молодой, сильный, полный, с румяным от холода лицом. Его лицо было гордым и отмеченным отвагой, глаза смотрели сверху и смело.

Хотя в его убранстве не было ничего, что бы выделяло вождя, было видно, что он главенствовал над другими. Все на него оглядывались. Этот отряд всадников остановился у кургана, посреди леса у старого дуба, на котором недавно был вырезан какой-то знак…

К этому пограничному знаку, вырезанному глубоко в коре, вождь с любопытством приглядывался, потому что был похож на крест, только плечи его и верх были загнуты и все склонялись направо, и обводили крест как бы прерывистым кругом.

– Это наш знак! – воскликнул старший, оглядываясь. – И вот могила, поэтому здесь нужно ждать, пока не появятся…

– Уж если обещал и нас сюда привёл, – сказал другой, поменьше ростом, следующий за ним мужчина с чёрной бородкой, довольно боязливо оглядываясь вокруг, – но за язычников ручаться нельзя, не предадут ли. Что если нас в ловушку хотят поймать? Мы тут в тридцать мечей не сможем оборониться от язычников, когда тучей окружат.

– А что бы это дало им? – сказал первый. – Добычи бы большой у нас не нашли.

Не докончив, он поглядел в лес, но оттуда ничего слышно не было.

Эта группа, сжатая довольно плотно, была полна бдительности, хоть командир казался спокойным. Когда в бору что-нибудь шелестело, они настораживали уши, невольно хватаясь за мечи у пояса. Но топота коня, которого ожидали и опасались вместе, слышно не было.

Так прошло больше часа. Вождь приказал себе какой-нибудь напиток налить из бочки, которую один человек вёз под кожухом. Другие потихоньку переговаривались, а чем дольше ждали, тем больший страх измены рождался. На белом, холодном, ясном небе взошло солнце – но ещё ничего не показывалось.

Наконец один из группы дал знак, он первым уловил далёкий топот коня. Все приложили руки к ушам. В глубине леса шумело всё отчётливей.

– Едут! – воскликнул чёрный, наполовину с опаской, наполову с радостью.

Вождь ничего не отвечал. Некоторые снова хватались за мечи. Уже могли определить бег коней по замёрзшей земле.

Пытались угадать из него численность всадников.

– О, О! – шепнул один. – Будет их там человек тридцать, если не больше.

Стояли, дожидаясь в молчании, когда из-за деревьев первым показался молодой, красивый мужчина на энергичном маленьком коне.

На голове он имел меховой колпачок, конусообразный верх которого свисал спереди, а два конца из ушей падали ему на плечи вместе со светлыми волосами, посередине которых смотрело румяное, круглое лицо, с выпуклым лбом, несмотря на молодость, поражающее великой силой и отвагой. Голубые глаза, на первый взгляд полные сладости, имели во взоре что-то такое, что объявляло о том, что умели быть и жестокими.

Маленький рот, вокруг усыпанный золотым пухом, гордо задранный, дико, страшно смеялся, хотя, может, хотел быть весёлым.