Сын Сарбая

Дардаке повесил голову. Он и слушал отца, и не слушал. Вспоминал, как радовался, когда попадалась ему засыпанная хвоей большая полусгнившая ветка. Он тянул ее из земли, рубил, ломал. Сколько веток находил он у старых пней, там, где бросили их лесозаготовители! Они ведь спиливают дерево, разрезают его на бревна, а ветки обрубают и оставляют на месте. Осенью их заливают дожди, зимой заваливает снег. Они сгнивают, превращаются в труху. Неужели не лучше разрешить людям собирать эти отбросы? Все это Дардаке кое-как, торопливо и бессвязно высказал отцу. И услышал в ответ, что не каждому можно доверять. Что на десять честных найдется один нечестный и под предлогом сбора валежника и хвороста срубит живое, хорошее дерево. Всякого человека с топором лесник-объездчик штрафует, а может и отдать под суд…

— Но ты не очень огорчайся, — сказал под конец беседы отец. — Твои дрова зря не пропадут: их отправят в школу, в детдом или в больницу.

Но Дардаке не сразу пришел в себя. Он больше не спорил с отцом. Но что-то он не помнил, чтобы к ним в школу привозили хворост. Да и в больничном дворе выше забора были сложены штабелями не ветки и сучья, а толстые бревна. В душу Дардаке заползло подозрение, что отец по доброте своей не хочет выдавать одного человека…

И на следующий день и через день Дардаке все думал и думал. Неужели Чекир? Ах, ведь недаром в последнюю их встречу этот хитрющий малый делал вид, что не интересуется дровами. И все подшучивал над ним, а у самого в глазах горела жадность. «Если б лесник нашел эти дрова, он нашел бы и бумажки с именами тех солдатских вдов, для которых я старался. Лесник легко бы узнал, что это моих рук дело… Ах, Чекир, Чекир! Ну хорошо же. Если добьюсь правды и окажется, что ты такой подлец, не жди от меня пощады. Всем расскажу, какой ты человек, а тебе руки никогда не подам, отвернусь при встрече!»

Но время шло, каждодневная работа требовала от Дардаке всех его сил. С началом дождей и ветров все трудней было поспевать к сроку. Внизу, в долине, солнце грело еще так, что можно было ходить в одной рубашке, а в горах утром уже выступал иней. Дардаке за день пять раз потел, десять раз замерзал. Его плохонькая одежка, сколько ни штопала ее Салима, что ни день ветшала и покрывалась новыми дырами. И если в горах, пряча свое рубище, можно было ходить в полушубке, то, приехав в кыштак, приходилось его сбрасывать и всем показывать свои бесчисленные заплаты и дыры. Раньше люди этого не замечали, но теперь у многих появились обновки. И ребята и девчонки, школьные товарищи Дардаке, то и дело появлялись перед ним в хороших крепких рубашках и в цветастых платьях.

И вот однажды Дардаке увидел, что по центральной улице кыштака в его сторону направляется высокий парень в новой гимнастерке. Зоркие глаза Дардаке заметили знакомую ехидную улыбочку.

Парень помахал рукой, и Дардаке узнал Чекира. На счастье, Желтопегий был уже оседлан. Дардаке ловко вскочил ему на спину и, сделав вид, что не заметил своего друга, пустил вола самым быстрым ходом, на который тот был способен.

— Дардаке, Дардаке! — кричал ему вслед Чекир.

Как хотелось остановиться или хотя бы повернуться! Как хотелось от всей души выругаться! Но Дардаке сдержался. Ехал и ехал с гордо поднятой головой, ничем не показывая, что слышит Чекира.

Особенно обидно было видеть, что этот нечестный человек выглядит нарядно и живет гораздо лучше, чем он, старательный возчик айрана.

* * *

Однажды Дардаке, который уехал в долину задолго до зари (теперь, когда день стал короче, приходилось выезжать в полной тьме), возвращаясь к вечеру в горный аил, увидел, что люди чем-то возбуждены. Из юрты в юрту перебегали женщины, размахивали руками, громко переговаривались.

Войдя в юрту, Дардаке заметил, что отец и мать смотрят на него необычно — слишком уж ласково и как бы желая взглядами своими сказать: «То ли еще будет, сынок!»

— Ну-ка, ну-ка, иди скорей к своей Сайраш-эдже![24]

— перебивая друг друга, прокричали они.

— Э, мать, — прибавил Сарбай, — не отправляй сына с пустыми руками. Вот он привез в бурдюке толокно — пусть отнесет портнихе.

Дардаке впервые слышал, что отец называет тетю Сайраш портнихой. Наверно, и это имело какое-то значение.

— Да-да, пусть отнесет, — согласилась Салима. — Скажи Сайраш, чтобы намешала на сливках и дедушке и Зейне. — Отсыпав половину, мать протянула бурдючок сыну. — Ну, иди же, иди!

Давно не видел Дардаке мать и отца такими веселыми, такими довольными. Зачем идти к Сайраш, они так ему и не сказали. Юрта соседей была открыта, стрекотала швейная машина, пахло уксусом и чем-то еще. И вот он увидел… Он увидел, что все в юрте заполнено волнами зеленоватой солдатской диагонали. Да, да! Море остро пахнущей материи накрыло и одеяла, и подушки, и стол, и этажерку с книгами. Всюду лежала чудесная свежая и чистая материя. А главное — новая. Давным-давно никто здесь не видел ничего фабричного, ничего нового. Если что и шили, так из старья.