Сын заката

Багряный служитель, тяжело дыша и горбясь, с усилием швырял слова в толпу единоверцам – как камни. Нэрриха вежливо постучал проповедника ногтем по плечу.

– Смерть им! – багряный закончил речь, перевел дух и дернул плечом. Помеха не пропала, и служитель резко обернулся.

– Конокрадам смерть? – уточнил Кортэ. – Правильно. Если бы свели моего Сефе, сам бы прирезал уродов.

Багряный дышал хрипло, со свистом, выглядел полубезумным. Жар ощущался даже в стороне от тела и был велик. Кортэ оглядел сбежавшихся на проповедь горожан и поморщился. Соорудил на лице удивленно-порицающее выражение.

– Вы в своем уме? У достойного служителя чума, ему жить осталось – до заката, а вы вынуждаете святого человека проповедовать в полный голос. Ему отдых надобен, питье, теплое одеяло и уход…

Сперва толпа не осознала сказанного, лишь удивилась тону – и потому дрогнула. Затем стоящий в первом ряду крупнотелый азартный горожанин с мясницким топором побледнел, первым полез в карман и прикрыл лицо платком. Еще несколько человек осознали смысл этого жеста, запоздало испугались того, чего им и следовало бояться с самого начала. Толпа раздалась, освобождая место рядом с больным. Багряный закашлялся, тяжело оперся на палку. В задних рядах возникло движение, люди постарались улизнуть с опасной площади, надеясь на свою удачу и удаленность от зараженного. Южане тоже подались в сторону. Зашелестела убираемая в ножны сталь. Кортэ бесцеремонно отобрал у первого попавшегося человека платок, встряхнул, обернулся к ветру и исполнил то, что мог. Протянул чумному служителю.

– Вылечить не могу, но вы уж других-то не губите, дышите через него. И людям без вреда, и вам полезнее. Глядишь, еще малость… – нэрриха поморщился, обрывая ненужные слова. – Хоть один рассвет, а ваш. Вдруг да Ноттэ явится, придумает что путное. Зря я, что ли, завидую ему столько лет?

Южане переминались в стороне, опасливо поглядывая на нэрриха, чью природу уже опознали по особенным, мягким движениям и, надо полагать – Кортэ на миг возгордился – описанию внешности… Приятно быть узнанным. Взрослым. Тем, кого внесли в память целых стран. Сын тумана покосился на цыган, то ли настоящих, то ли просто схожих внешностью с этим вездесущим народом.

– Что сидите? Встали, руки назад, а сами – вперед, в тюрьму! Вон, гвардия не дремлет, стену подпирает и собою ужасна, – усмехнулся нэрриха, обернулся и уставился на Хосе. Парень исправно замер, где велено, и не шевелился даже. Кортэ чуть успокоился и еще разок огрызнулся, покосившись на конокрадов: – Какого черта вам ворованная лошадь в городе, все ворота которого – заперты?

– Мы не воры, – шепотом решился оправдаться младший из конокрадов. – Сеньор сказал: заберите моего коня. Серебром заплатил.

– Какой сеньор?

Пацан пошарил взглядом по редеющей толпе – и смущенно шмыгнул носом. Южане загомонили, заподозрив в истории двойное дно.

– Сидели бы хоть вы по домам, – посоветовал им Кортэ, раздосадовано швырнул в ножны чистый клинок, не отведавший крови. – Город недоумков! Чумы им мало, прежде смерти умереть торопятся.

Ругаясь вполголоса, нэрриха двинулся к Хосе. Тот всё так же подпирал стену и даже – о чудо – не делал новых глупостей. Следом за нэрриха тащились случайные конокрады, шаркали, и наверняка едва держались на ногах от страха. Кортэ оглянулся, выругался в полный голос и послал обоих дальней замысловатой дорогой – по домам…

– Вы благороднейший человек, дон Кортэ, – запинаясь, окончательно испортил настроение гвардеец. – То есть не человек… Простите мое недостойное поведение, оно не имеет оправданий, но при вашей широкой душе это, наверное, не так и важно.

– Заткнись, а?

– Как прикажете. Южане-то неблагодарные люди, могли бы вам коня подарить за свое спасение. Это так правильно и честно, проявлять в трудные дни величие духа и щедрость.

– Да замолчи ты наконец!

– Конечно, извините. Сюда, пожалуйста, и у поворота направо.

Восторженно-вежливый гвардеец казался рыжему нэрриха куда противнее себя же испуганного и презрительно-отрешенного. Кортэ морщился, вздыхал и злился. За спиной шуршали одному ему слышные шаги старшего конокрада – то ли лазутчика и врага, то ли очередного внезапного почитателя. Кортэ шел и ощущал, как золото снова обретает притягательность: оно позволило бы купить многочисленную охрану, тупую, зверомордую, с бычьими шеями – купить, огородиться и шагать… Нет, тогда уж ехать в карете, игнорируя людские глупости. В карете тихо, роскошно и… скучно.

Улицы внутреннего города были пустынны, окна многих домов заложены или закрыты ставнями: погромов и беспорядков горожане опасались едва ли не сильнее, чем болезни. Трижды Кортэ замечал гвардейцев, вышагивающих малочисленными патрулями, без спешки, сосредоточенно. В остальном пока что болезнь не подавала явных знаков своей власти над городом.