Та самая Татьяна

Бог его знает, что я хотел там найти. Обнаружение пули, застрявшей в березе, раззадорило меня. Я потребовал огня, чтобы осветить полутемное помещение мельницы. После многих высокомудрых предположений и бестолковых метаний мои слуги, наконец, отправились заготовлять лучину. Я и сам к тому времени внимательным образом осмотрел пол мельницы – особенно подле оконца. Кроме горсти просыпавшейся муки, клока сена, гвоздика и веревочки, ничего мне обнаружить не удалось. Разве что… На истоптанном земляном полу у окна под лавкой имелось в глине давнее, характерное углубление. Отпечаток был изрядно оплывший. Чувствовалось, что ему уже не один месяц, а то и год. А представлял он собой след от вдавленного в землю приклада!

Конечно, вам известно, княгиня, что перед тем, как выстрелить из ружья, надобно зарядить его. Сделать это сложнее и дольше, чем выстрелить. Происходит сие следующим образом: ружье упирается прикладом в землю, в дуло его засыпается порох, сверху кладутся пыж и пуля, которая впоследствии забивается в глубь ствола при помощи шомпола, по которому, в свою очередь, колотят молотком. От этого на земле, куда напирает приклад, остается характерная отметина – отпечаток от него.

Тут с лучинами явились люди. Я возжег их и стал заново осматривать помещение – теперь при свете. Углубление в виде приклада под лавкой хоть отчасти и расплылось, но, на мое счастье, было не затоптано – видимо, оттого, что вскорости над ним водрузили скамью. Я тщательно еще раз осмотрел его и подтвердил свой вывод: след не могло оставить не что иное, как приклад. Я отошел от окна и стал осматривать пол мельницы дальше. И тогда мне вновь улыбнулась удача. Под лавкой я обнаружил сработанный кремень.

Я снова вынужден попросить прощения за очередной урок, который должен вам преподать, но как вы, наверное, слышали, сударыня, ружья и пистолеты, что применяются в наш просвещенный век, являются кремневыми. Это значит, что запалом, который возжигает порох при выстреле, является кремень – тот же самый, что служит несносным мужчинам для высечения искры, чтобы воскурить трубку или сигару. Насаженный на курок ружья или пистолета, кремень в момент выстрела с силой ударяет об огниво, возжигает порох – взрыв которого в дальнейшем и выталкивает пулю из дула мушкета, ружья или пистоля. И вот в пыли и в грязи мельницы я вдруг обнаруживаю кремень! Разумеется, это ни о чем не может свидетельствовать с достоверностью – однако легко предположить, что именно в тот день, четырнадцатого января 1821 года, некто, вооруженный ружьем, пришел сюда на мельницу. Пришел с тем, чтобы убить Владимира. Он стал заряжать свой штуцер, но вдруг обнаружил, что кремень истерся. Он заменил его на новый, а старый, по оплошности или не придав значения, стряхнул на пол. Затем он навел дуло, высунутое из оконца мельницы, на Ленского. Дождался, когда я в ходе дуэли тоже направлю на того свой пистолет, – и выстрелил, да так, что раскат от его пальбы слился с грохотом, произведенным моим «лепажем». А дым и запах пороха остались внутри мельницы, и потому также были не замечены никем.

Воодушевленный, я выскочил из прохладного полумрака строения и велел везти меня домой. Люди мои, кажется, вздохнули с облегчением.

По пути я попросил обоих сидеть молча и даже песен своих заунывных не затягивать. Мне требовалось подумать. Из событий минувшего утра я сделал вывод, что мне непременно надо поговорить с секундантами – господином Зарецким и моим бывшим камердинером мосье Гильо, как бы неприятно мне ни было вспоминать былое, особенно в компании с первым.

Что ж! Это письмо, моя дорогая, я пишу спешно – в ожидании обеда, которым меня, возможно, моя любезная Анисья, наконец, покормит. Можно было бы вновь отложить его – а после вернуться к нему, тем более что мой конфидент в Петербурге, наверное, не станет доставлять вам каждую эпистолу поодиночке, а принесет, экономя свои подметки или подковы лошадей, всю корреспонденцию чохом. Но нет сил, как хочется поделиться с вами своей появившейся надеждой: а вдруг и впрямь я невиновен?! И пусть я даже не увижу и не услышу вашей реакции, но все равно: скажите, вы ведь будете рады за меня? Может быть, даже счастливы?

Я у ваших ног, я целую ваши руки и обещаю завтра написать еще, и в новой эпистоле клянусь уделить больше внимания не своим собственным заботам, но выражениям восторга и благоговения перед вами – каковые я неизменно испытываю.

Ваш Е.О.

5-е письмо Онегина Татьяне. 3 июня 1825 года

Моя дорогая Татьяна Дмитриевна!