Та самая Татьяна

Что ж делать! Я написал к своему генералу. Между делом (вроде бы) осведомился про Ольгу. Тот ответствовал, что видел ее на балу. Она по-прежнему прекрасна, извещал меня старый хрыч, однако вокруг нее увивается юный длинноволосый хлыщ – тот самый Ленский, что прискакал, отучившись, из своего Геттингена и теперь, пользуясь оплошным обещанием Ольги, хочет на ней и впрямь жениться. Говорят даже, продолжил в письме генерал, что свадьба меж ними уже решена и назначена. Во всяком случае, бледный Вольдемар не отходит от моей возлюбленной ни на секунду и все строчит и строчит ей дрянные стишки!

Вспоминая о своих тогдашних переживаниях, майор даже в сердцах грохнул кулаком по столу. Бутылки и стаканы загремели.

– Я не мог этого вытерпеть! И я испросил новый отпуск – для устройства личных дел. Правда, я понятия не имел, как я буду их устраивать – однако полагал, что, как говаривал Буонапарте, главное ввязаться в бой, а там посмотрим. И я тут же выехал на почтовых – снова в О-ский уезд. Генерал в отставке ждал меня. По пути я думал: черт подери, я готов ради Ольги, ради ее любви и ради того, чтобы она оказалась рядом со мной, на все! Я могу снова постараться увезти ее! Или на коленях вымолить у Прасковьи Александровны ее руку! Или придраться к чему-нибудь, вызвать юнца Ленского на дуэль и прострелить ему грудь навылет! Наконец я вспомнил, что мне рассказывал один штурман, совершивший кругосветное путешествие. В испанских колониях Южной Америки принято: чтобы расправляться с обидчиком, не вызывать его на дуэль, а нанять чернокожих разбойников, которые, под предлогом зверства или ограбления, кончают с ним. У нас, правда, нет, как в Америках, негров, готовых на все, – зато у нас имеются дворовые.

Я невольно вспомнил разбойников, чуть не убивших меня в лесу неподалеку от имения Ленских, и издал возглас. Майор удивленно посмотрел на меня, однако ничего не сказал, а продолжил свой рассказ о событиях почти пятилетней давности.

– Я мечтал застать мою возлюбленную Ольгу одну, однако теперь это было куда как трудно. Рядом все вертелся этот долгогривый, как попик, хлыщ. Но все-таки мне, наконец, удалось устроить свидание наедине. И снова все повторилось: я клялся ей в любви. Она говорила мне, омывая слезами мое лицо и руки, что нисколько не любит Ленского и ни в коем случае не желает брака с ним. Я вопрошал, почему сорвалось мое умыкание, но она уверяла, что не говорила никому. «Видимо, – заметила Ольга, – у моей маменьки всюду шпионы». Я предложил барышне повторить увоз – однако она сказала, что Прасковья Александровна теперь особенно начеку. Матушка даже приставила дворовую девку специально следить за младшей дочерью. А как быть с ревностью Володи и его постоянным присутствием рядом, с его стихами и шахматами?! Ольга отвергла мой план с увозом и тайным венчанием – но снова заверила меня, что она готова со мной соединиться. Тогда я сказал ей, что постараюсь придумать что-нибудь другое.

Однако легко обещать – но как мне было выполнять обещание? Я не знал, что делать! Я мучился. Свидания наши с Ольгой стали затруднительны. Или Ленский, или маменькины шпионы не отходили от нее ни на минуту. К тому же стоял январь. Погода явно не благоприятствовала нашим встречам на открытом воздухе. И вдруг произошло событие, которое перевернуло всю мою жизнь. На именинах Татьяны, двенадцатого января, Ленский поссорился с другим питерским хлыщом, Онегиным, – и вызвал его на дуэль!

Я невольно вздрогнул, услышав свою фамилию, но совладал с собой.

– И ты хочешь сказать, – вопросил я в упор, – что ни ты, ни Ольга не имеете никакого отношения к той дуэли?

– Что за тон, Евгений?! – оскорбленно осведомился Аржаев.

– Почему, скажи, Ленский тогда вызвал Онегина? – вопросил я. – Разве не кокетство Ольги было тому причиной?

– А ты откуда знаешь о том? – В голосе майора звучало больше недоумения, чем гнева. Не отвечая на его вопрос, я уточнил:

– Разве не специально Ольга играла в тот вечер с ним – чтобы вызвать ссору и избавиться, в конце концов, от Владимира?

– Да как ты смеешь строить подобные предположения?! – У майора аж усы распушились от негодования.

Однако я решил идти до конца, и будь что будет. Я специально был жестким и несправедливым с Аржаевым. Я старался вывести его из себя. Ведь легче всего у человека непроизвольно вырываются слова признания как раз в тот момент, когда он разъярен.

– А разве не ты перед дуэлью вызнавал у секунданта Зарецкого, где и когда состоится поединок?

Майор, казалось, потерял дар речи. Он только смотрел на меня исподлобья.

– И когда Зарецкий отказался говорить тебе, ты отправился к слуге Онегина, по имени Гильо, – настаивал я. – И за его сведения ты заплатил Гильо его тридцать сребреников – бишь пятьдесят рублей. А потом ты дал ему сонный порошок, который тот подсыпал Онегину.

– О чем ты говоришь?! – возмущенно выкрикнул мой собеседник и привстал.

Его спутники смотрели на нас с изумлением.

А я, понимая, что обратного пути уже не будет, все-таки не мог остановиться и продолжал обвинять Аржаева: