Таежный тупик. История семьи староверов Лыковых

В конце лета я получил от Агафьи письмо на восьми листах – всякие пожелания, новости, жалобы на болезни и на то, что «никто не летит, изба недостроена, печь надо класть, а никого нету».

Лето в горной Хакасии стояло дождливым, летных дней почти не было. Но и зимой вертолеты увидел я дремавшими на приколе. Как вареные раки, брошенные на холод, заиндевело горбились они на стоянке. Летать некому. Цена – пятьдесят две тысячи за час – неподъемна. Летают только по крайней необходимости. Одна из них – вывозить охотников из тайги. К этой оказии я и пристроился со своим рюкзаком.

Летим. День из тех, о которых Пришвин сказал: весна света. Тайга нежится на ослепительном солнце под подушками снега. Его так много, что стадо маралов, спугнутых на кормежке шумом мотора, увязает в снегу и останавливается.

Река Абакан на быстринах не замерзает даже в очень большие морозы. И во многих местах по белому полю тянется черная лента воды. Она ведет нас все выше в выше в горы.

Один из охотников ждет прилета на дальней точке за рекой Еринат. И вот уже видим: суетится кто-то у темной груды поклажи. Представляю, каким сладким кажется человеку сейчас шум мотора. Четыре месяца без людей.

Вертолет не садится, лишь зависает, накрывая страдальца свистящей пургой. Летят в открытую дверь подбитые мехом широкие лыжи, ружье, собака, ящики и мешки и наконец кошкой влезает в машину леший, заросший рыжей щетиной, в сосульках, пропитанный снежной пылью. «Братцы, чего-нибудь закурить!» Как на войне, предпочел сигарете махорку. Глядит на всех жадно, как будто вернулся из космоса… Ноябрь был мокрым, промысел вовремя не пошел, пришлось сидеть в тайге по февраль. «Ребята, еще табачку…»

Агафья, услышав шум вертолета, вынырнула из-под елок, едва мы коснулись колесами снега. Винт еще крутится, а она безбоязненно семенит к вертолету, благодарно машет варежкой летчикам. Стихает мотор. И в белой молитвенной тишине слышен отчаянный лай Дружка. Ему, выросшему возле людей, здешнее одиночество на привязи, надо полагать, кажется каторгой. Взвивается на задних лапах от счастья, что видит людей.

Местечко между тем выглядит тут обжитым. Постройки – курятник, избушки, загон для коз, кладки дров – похожи на маленький странный Шанхай. На всем пласты снега толщиною едва ли не в метр. Над избушкой столбиком тянется к небу тощий дымок. Пар идет из ноздрей у застывших от любопытства коз. Изрыгает из пасти пар готовый всех облизать и облапать Дружок.

Хозяйка приглашает нас в горницу. В прежней, старой избе мы бы не поместились, теперь дело другое – просторно, светло, стены обиты дощечкой. Конечно, все разбросано как попало. Но такое приходилось наблюдать и на дальних лесных кордонах – если люди появляются редко, хозяйка с беспорядком свыкается и уже не стыдится его. Для Агафьи же это все привычно с рождения.

– Вот печь… – застенчиво обращает хозяйка наше внимание на произведение из двух полубочек, глины и кирпича.

От Ерофея я уже слышал всю эпопею сооружения новой печи. Трудились над нею всю осень. И, видно по всему, преуспели. Глиняный корабль с трубой занимает порядочно места. У теплого бока печи лежанка – спать, в просторном чреве весело потрескивают сухие полешки кедра.

– Довольна избой?

– Да, неплохо, спаси Христос, вышло…

О подробностях жизни минувшего года говорить некогда. Предвидя это, ночью перед полетом обо всем я расспрашивал Ерофея. Он, помогая Агафье, а позже охотясь, прожил в краях этих с августа по декабрь. В августе достраивал с лесными пожарниками избу, потом, проводив строителей, сооружал печь, помогал рыть картошку, заготовил на зиму дров. Для охоты поселился Ерофей в пятнадцати километрах от «поместья» Агафьи, в брошенной лыковской избе. Каждые десять дней спускался на лыжах к избушке Агафьи («по глубокому снегу около четырех часов ходу»). Тут дожидалась его работа, с которой Агафья не могла справиться в одиночку.

Приносил с собой Ерофей хрипевший на севших батарейках приемник. Краем уха, хоть и «греховное дело», Агафья «мирские» голоса слушала. И вполне понимала, что к чему в удаленной от нее жизни. «Это цё же стреляют, креста на них нет…» Или обмолвится: «Да-а, и в Писании сказано: будут глады, моры и гонения по местам».

Ерофей, охотничая, претерпел в этом сезоне немало лишений. Находясь с августа у Агафьи, попросил во время заброски в тайгу охотников переправить ему продовольствие на зиму. Но в суматохе мешок забыли. И поправить оплошность было нельзя – прилетов не было. «Мясо промыслить не удалось. И без чая и сахара жил. Пробавлялся картошкой, лепешками и лапшой. Жидковато, конечно, при хождении по тайге, зато фигура теперь, как у лося. И борода вон какая!»