Таякан

— Хуан! — выкрикнул Ричард имя упитанного мальчишки, вцепившегося в борт. Неписаное правило игры гласило: называй имя девчонки, которая тебе особенно симпатична. Но если мальчишка насолил тебе, выкрикивай его имя. Не таись... Сильвии рядом не было. В районы Сан-Хуана замену бригадистам еще не посылали. Поэтому имя ленивого Хуана Ричард выкрикнул от чистого сердца.

— Я не ел! — отбивался от насмешек Хуан.

— А кто?

И все повторялось снова. Менялись только имена. Поскольку выяснить, кто съел печенье, еще никому не удавалось, а многие его просто никогда не видели, члены делегации попрыгали из кузова и, полные решимости, принялись толкать джип.

Не добежав до машины, Ричард метнул в кузов потертый рюкзак и тоже уперся плечом в борт. Сесар и Карлос спешили следом. Только сейчас у заглохшей машины Ричард поверил в реальность всего с ним происходящего. В суматохе поспешных сборов будущее путешествие казалось фантастическим.

Автомобиль, как гусеничный трактор, развернули на месте носом под гору. Стараясь не испачкать новенькую форму, толкнули колымагу еще раз и мотор, охая и кряхтя, завелся. Заглушить его шофер не решился. Он предельно сбросил скорость, и члены делегации: мальчишки — с радостью, а девчонки — с визгом, впрыгивали в машину на ходу.

— Быстрее, компаньеро! Опаздываем!

Двигался ужасный автомобиль со скоростью не более сорока километров в час. Тупым носом он старательно упирался на перекрестках в красный глазок светофора, и знамя «Искателей», развевающееся во время движения, жухло и скручивалось, как лист в полуденный зной.

В аэропорту Ричард был впервые. Раньше он видел, как взлетают санитарные самолеты и боевые вертолеты. Провожал взглядом парящие в бездонном небе лайнеры. Но вот так с полным правом вступить на территорию небесного причала...

Заглядывая через плечо седоволосому мужчине, он без ошибок заполнил бумагу с красивым названием «Декларация» и в графу «ценное» печатными буквами вписал: гитара испанская, классическая.

Как положено бывалому воину, он козырнул строгому пограничнику и, услышав в ответ: «Счастливого пути, компа!» — шагнул на дышащий жаром бетон взлетной полосы.

Самолет, сигарообразный Ил-62, открылся весь сразу. Это в воздухе он казался не крупнее птицы со стянутыми к хвосту крыльями. На земле, под его сияющим крылом могли уместиться и дом Ричарда, и дом дона Клаудио, и школа, которую они построили в селении. Самолет пробовал двигатели как бы басовой струной. Воздух плыл за турбинами.

В двух вещах сомневался Ричард, поднимаясь по трапу. Первое, что самолет взлетит и понесется через океан со скоростью девятьсот километров в час. И второе, что по трапу все-таки поднимается он — Ричард Лоза...

Карлос пробрался к изгороди, опоясывавшей аэродром и, не стесняясь, орал как в сельве.

— Передай приве-е-е-т!

— Кому? — пытался утихомирить его Сесар. — Кто тебя знает в Союзе?

— Товарищу Ар-те-ку! — кричал Карлос и махал рукой...

Небо над аэродромом стерегут зенитные пушки. Ричард видел, как расчеты орудий натягивали маскировочную сетку, а у пальмовой рощи парни из батальона резерва гоняли мяч. К трапу подкатил автомобиль, дверца открылась, и у Ричарда перехватило дыхание. Он не. мог обознаться: по трапу поднимался легендарный Томас Борхе[19]... Слова недавнего телевизионного выступления компаньеро Борхе передавались из уст в уста: «...У контрас нет будущего! Американские доллары не спасут их от унижения потому, что на войне главное оружие — это мужество, моральный дух и сознательность, которые им не выдаст ни один банк».

Из книг и рассказов партизан-революционеров Ричард знал, что зрение Томас Борхе потерял в сомосовских застенках, где девять месяцев его держали в капюшоне. Первые пятнадцать суток палачи били его не переставая, требуя назвать имена товарищей, явки, формы связи. Бригады палачей менялись каждые два часа. Потерявшего сознание Борхе обливали водой и снова начинали бить. С тех времен у легендарного команданте на запястьях и ногах остались вечные белые шрамы. Никого не выдал Борхе. О пережитом в застенках он напишет после революции: «Я отдавал себе отчет в том, что боль от предательства товарища гораздо страшнее боли от физической пытки. Надо было заранее сделать выбор между физической мукой и непереносимой болью совести после возможного предательства... В том, что я молчал, нет моей заслуги: этим я обязан науке логике — абсолютно необходимой революционеру...»

Компаньеро Борхе, человек-легенда, приговоренный сомосовцами к ста восьмидесяти годам каторги и впервые открыто сказавший на суде правду о Сандинистском фронте, идеалах и программе революции, это он пробежал сейчас по трапу. Он рядом...

Места у иллюминаторов члены детской сандинистской делегации уважительно уступили девчонкам и музыканту Ричарду. Откинувшись в кресле, можно было отдышаться и «послушать» себя. Так говорил отец.