Тайна Черной горы

В теплушке светло, тепло и накурено так, что не продохнуть. Проходчики сидели вокруг широкого стола, сбитого из грубо оструганных толстых досок, замасленного, обожженного, и резались в «козла», гулко шлепая костяшками домино. Терентий в паре с худеньким белобрысым Санькой Хомяком играл против машиниста электровоза и проходчика Данилы Савина по прозвищу Данька Слон. Тот сидел развалившись. Рослый, сильный, участник многих спортивных соревнований – про него в поселке говорили, что «Слон и без перфоратора одними кулаками наломает в штольне камней». И еще поговаривали, что он «слаб насчет женского полу», охоч до чужих баб. Данька «отстрелялся» и, наблюдая игру партнеров, молча на своих грязных руках давил комарье. Делал он это с удовольствием. Брал по нескольку штук щепотью, размазывал на ладони, а потом скатывал шарики из этой бесформенной массы и бросал на пол, под стол.

Дядя Костя чаевничал. Заваривал он чай по-своему, в большой кружке, накрыв ее брезентовой рукавицей, терпеливо выжидая, пока чаинки не отдадут в горячую воду весь терпкий южный аромат, коричневый цвет и едкую горечь.

– Плесни-ка и мне чуть-чуть, – попросил Хлыбин, усаживаясь рядом на табурет.

– Смена-то выходит у нас пустая, – сказал Орешнин, наполняя Хлыбину стакан густо-золотистой жидкостью. – Дармовая работенка.

– Да, вроде бы так, – согласился бригадир.

– Не вроде бы, а в самой разностоящей натуре пустая. Чужие недоделки разгребать будем, а к своим делам едва подступимся, как первосменщики заявятся.

Орешнин говорил тихо, грустно. У него свои проблемы. Отстранили его от работы в забое, перевели «на воздух», к компрессору. Неделю назад докторша случайно наткнулась на болезнь. Орешнин пришел к ней полечить простуду, «кашель душил», а докторша выявила – батюшки светы! – зачатки силикоза. Хмурилась врачиха, барабанила пальцами по столу, подыскивая слова помягче да поделикатнее. Страшная штука надвигалась на дядю Костю, неизлечимая. По глупости нажил ее забойщик, из-за жадности. Все денег мало было – двадцать лет мотался по Северу, жил в Заполярье, колесил по Якутии, вкалывал на Дальнем Востоке. Кем только не приходилось ему работать! Был и грузчиком, и плотником, и шофером, и старателем, и забойщиком. Десять лет, до поступления в старательскую артель, сверлил дырки в горах, ползал кротом, не видя света. Хитро нарушал требования техники безопасности, не пользовался респиратором, пренебрегал мокрым бурением. Метры проходки выгонял! А кварцевая пыль мало-помалу набиралась в легкие. Оседала там, цементировалась. И нет пока такой силы, чтоб разгрызла, разрушила и выдула из нутра человека всю нечисть эту. Нет таких лекарств… Умом понять можно, а сердцем никто не приемлет. И выходило, как ни крути, зазря он сюда, в Солнечный, подался. А может, и не зазря? Потянуло напоследок жизни в забое побывать, а тут пробудилась болезнь, давно свившая себе гнездо в его нутре…

– Лопнули наши старания. Опять соседи подвели, подсунули нам свои недоделки, – рассуждал Орешнин, не спеша, с наслаждением попивая из кружки обжигающую жидкость.

Он говорил о смене, о работе, а в его глазах таилась бесконечная грусть по жизни, по всему тому, что не замечает вокруг себя здоровый телом человек.

– Выкрутимся, – машинально ответил бригадир, думая о своем. – Не впервой.

Придвинулся поближе, поманил старого проходчика пальцем к себе. А когда тот нагнул к нему голову, Хлыбин заговорщицки ему в ухо зашептал:

– А ежели самовольно, как ты думаешь?

– По шеям надают и с бригадирства скинут, – со знанием дела ответил Орешнин.

– А ежели получится? – не унимался Хлыбин. Орешнин задумался, сделал несколько глотков из кружки.

– Тут бабка надвое сказала. Могут похвалить, а могут и обратно. Начальство оно, знашь, рассуждение свое имеет.

– А нам так и так шею намылят, поскольку никакого выполнения не предвидится за сегодняшнюю смену, – заключил Хлыбин, внутренне утверждая свое решение, которое возникло у него вдруг само собой, и, посмотрев на часы, громко сказал, обращаясь к горнякам: – Кончай, ребята! Пора!

– А чо там счас делать, пылюку глотать? – не удержался Данька Слон.

Хлыбин, даже не взглянув в его сторону, молча взял свою каску и направился к двери. Проходчики повскакивали со своих мест, стали разбирать каски.

Орешнин догнал бригадира, пошел рядом.

– Рискуешь, Сень, – сказал он, стараясь шагать с ним в ногу.

– Ну, – согласился бригадир, кивнув головой.

– Страшновато все ж. Как в армии, вроде самоволка выходит.

– Беру весь огонь со стороны начальства на себя, вы все тута ни при чем, – сказал быстрым шепотом Хлыбин. – Ни при чем, понял, дядя Костя?..

– Дык тебя ж, дурня, жалко. Ни про что ни за что шею сломашь.

– А может, и нет, кто знает, – и громко, чтобы слышали все проходчики, сказал: – Времени у нас мало, ребята, так что вкалывать будем без всяких перекуров. Предупреждаю, чтоб не пищали.

Горняки топали кучно. А оттуда, из темной дыры забоя, им в лица несло сухой кварцевой пылью и горьковато-кислым запахом отработанной взрывчатки, пахнуло привычным духом железа вагонеток и теплотой смазки.