Тайна Кутузовского проспекта

– Послушайте, барышня, – настроившись на лениво-равнодушный темпоритм секретарши, продолжал Костенко, – вы…

– Я вам не «барышня»! В общественном месте небось находитесь!

– Как прикажете к вам обращаться?

– Как все нормальные! «Женщина»! С Луны свалились, что ль?! Все нормальные люди обращаются – «женщина», вы что – исключение?!

Костенко тяжело обсматривал ее, чувствуя, как изнутри поднимается отчаянная ярость, но потом заметил ее разношенные туфли, заштопанную юбку, подпоясанную драным пуховым платком, спортивную кофту, уродовавшую и без того ужасную фигуру, и сердце его защемило тоскливой, пронизывающей болью…

Похлопав себя по карманам, он нашел грязную таблетку валидола, бросил ее под язык и тихо вышел из затхлого полуподвала…

… В отделении милиции взял двух сотрудников; и оперативник угрозыска и обэхаэсовец были, слава богу, в штатском; по дороге объяснил суть дела; вороток нашелся у шофера, бинокль лежал в чемоданчике Строилова, у него там и фотоаппарат был, и блокнот, и маленький диктофончик; несчастный парень, как он там?

– Борис Михайлович, а кто в той квартире еще был? – спросил Пшенкина.

– Не помню… Вроде бы никого… Духами пахло…

– Мужскими?

– А разве такие есть?

– Есть… Картины, фотографии были на стенах?

– Были… Много…

– Какие-нибудь запомнились?

– Вроде бы… Погодите… Картины были старинные, не русские, с купидончиками… А фото… Там много танцоров… И танцовщиц… Длинноногие все, срамно одеты, не по-нашему…

Костенко обернулся к оперативнику угрозыска:

– Какие тут балерины живут?

– Сейчас запросим, – ответил тот, – если дадите трубочку… Вроде бы тут несколько артистов жили, мы присматривали, были сигналы, что на них наводки клеили, но потом вроде как отрезало, мы еще дивились – в чем дело?

– Не живет ли здесь некая Ирина Васильевна, в девичестве Лазуркина? Была солисткой балета в ансамбле метрополитена?

Опер усмехнулся:

– Иностранка? Когда не на даче – живет, я ее знаю…

… Они высадили Пшенкина возле метро, вскрыли черное парадное, оперативник остался на стреме – наверняка какой энтузиаст прибежит или, того хуже, постовой, начнут скандал, бумагу

потребуют, у нас миром говорить не умеют, как что – в истерику, гражданская война, а не разговор; поднялись на пыльный чердак; Костенко вжался в окуляры бинокля, рассматривая квартиры, начиная с цоколя, – литератор от страха прибабашен, четвертый этаж ему мог померещиться.

Окна цоколя были закрыты шторами; на втором с обшарпанного потолка свисала засиженная мухами лампочка; было что-то безнадежное в этих старинных проводах, витых, как косы, – такие девушки плели, пока новый фасон не окоротил мир; теперь только певцы с косами ходят; борьба полов – что там классовая! Мебель в комнатах была старая, разностильная, стол без скатерти, пожжен утюгом, не портниха ли живет? Нищета, трущобы! В соседней квартире комнаты были заставлены мягкими креслами, маленькая женщина в длинном халате, отороченном мехом, сидела против огромного экрана диковинного телевизора; на одной лестничной клетке две судьбы; разбитое общество! На третьем этаже в правой от пролета квартире шел ремонт; трое маляров устроились на перевернутых ведрах, дымили цигарками и выпивали по маленькой; на полу, застеленном газетами, стояла бутылка, лежал батон хлеба, три огурца и несколько плавленых сырков; женщина в робе смывала старые обои; мы стали обществом, где работают только женщины, подумал Костенко, пока еще работают; скоро, видно, и они отучатся; «Красный молот, красный серп – это наш любимый герб, хочешь жни, а хочешь куй, все одно получишь х…»; сколь за этот стишок давали Сорокины? Кажется, восемь лет каторги; что ж, за правду надо платить…

На четвертом этаже только в двух окнах горел свет; была видна богатая люстра, краешек рояля и стол. Во второй комнате просматривался угол тахты; на ней – ноги мужчины; на туфлях золотая пряжечка; такие же замшевые туфли были на Хренкове в тот день, когда он подошел к Костенко у библиотеки.

На паркете стояла бутылка боржоми и гофрированная тарелочка со студнем из кулинарии; ай да Либачев-младший, что за память, а?! Мой пациент обожал студень, ай да лапочка…

– Смотрите за ним, – Костенко передал бинокль обэхаэсовцу и достал из кармана фотографию Сорокина. – На тахте лежит этот человек. Я сейчас вернусь…

Он не сразу поднялся; достав сигарету, сунул ее в рот, но не стал прикуривать; огонек зажигалки вечером подобен далекому выстрелу: слышать – не слышно, но опытный глаз сразу же снимет слежку.