Тайна леди Одли

Если в этих речах и проявлялся эгоизм, Джордж Толбойс не замечал его. Он любил и доверял своей жене с первого до последнего часа их короткой совместной жизни. Любовь, которая не слепа – это в конце концов лишь мнимое божество, поскольку когда Купидон снимает с глаз повязку, это неизбежно указывает на то, что он собирается расправить свои крылышки и улететь. Джордж всегда помнил тот час, когда впервые был очарован хорошенькой дочкой лейтенанта Мэлдона, и как бы она ни переменилась с тех пор, тот образ, что его пленил, остался неизменным и таковым навеки запечатлелся в его сердце.

Роберт Одли покинул Саутгемптон поездом, который отправился до рассвета, и прибыл на станцию Веерхэм в первой половине дня. Он нанял экипаж до Грейндж-Хит.

Снег превратился в твердую корку, день был ясный и морозный, все предметы четко вырисовывались на фоне холодного синего неба. Копыта лошадей звонко цокали по скованной льдом дороге. Зимний холодный день напоминал того человека, к которому ехал Роберт. Он был такой же резкий, холодный и непреклонный, безжалостный к страданиям и неприступный к смягчающему свету солнца. Этот день не нуждался в солнечном свете, он признавал только это январское сияние, которое лишь освещало незащищенную от ветра голую землю, нисколько не согревая ее; и таков был Харкот Толбойс, который принимал самую суровую половину любой правды и во всеуслышание заявлял всем неверующим, что другой половины не было, нет, да и быть не могло.

Сердце у Роберта Одли упало, когда фаэтон остановился у высокой неприступной ограды и возница слез с козел, чтобы открыть широкие железные ворота, которые распахнулись с клацающим звуком и зацепились за большие железные колья, врытые в землю, с лязгом щелкнувшие по нижнему засову ворот, как будто хотели их укусить. Сразу за воротами росли редко посаженные высокие стройные ели, которые вызывающе потрясали своим вечнозеленым убором, не страшась леденящего дыхания мороза. Прямая гравийная широкая дорожка пролегала между этими стройными красавицами через ровную лужайку к квадратному особняку из красного кирпича, каждое окошко которого блестело и мерцало на январском солнце, как будто только что вымытое до блеска какой-нибудь неутомимой служанкой.

Не знаю, был ли Брут надоедой в собственном доме, но среди прочих своих римских достоинств мистер Толбойс обладал глубокой неприязнью к беспорядку и был грозой всех домашних в своих владениях.

Окна блестели и каменные ступени сияли в солнечном свете, ровные садовые дорожки были посыпаны свежим гравием и придавали этому месту желтовато-красный вид, что неприятно напоминало рыжие волосы. Лужайка была украшена темными, зимними, похоронного вида кустами, росшими на клумбах в строго геометрическом порядке, и пролет каменных ступенек, ведущий к квадратной, наполовину из стекла двери в холл, был уставлен темно-зелеными деревянными кадками, в которых росли те же суровые вечнозеленые кусты.

«Если этот человек хоть немного похож на свой дом, – подумал Роберт, – неудивительно, что бедный Джордж с ним расстался».

В конце редкой аллеи дорожка резко сворачивала за угол и вела под нижние окна дома. Возница слез, поднялся по ступенькам и позвонил в колокольчик, который сердито лязгнул, как будто оскорбился тем, что его коснулась плебейская рука.

Дверь открыл мужчина в черных брюках и полосатом свежевыстиранном льняном жилете.

– Да, мистер Толбойс дома. Не даст ли господин свою визитную карточку?

Роберт ожидал в холле, пока его карточку понесли к хозяину дома. Холл был огромный, с высоким потолком и каменным полом. Дубовые панели сверкали той же безукоризненной чистотой, как и все внутри и снаружи этого особняка.

У некоторых людей хватает ума увлекаться картинами и статуями, волнующими их чувства. Мистер Харкот Толбойс был слишком практичен, чтобы позволить себе эти глупые прихоти. Единственными украшениями холла были барометр и стойка для зонтов.

Роберт Одли осматривался кругом, пока о нем докладывали отцу Джорджа.

Вскоре вернулся слуга в льняном жакете. Это был худощавый бледный мужчина около сорока лет, чья внешность, казалось, изжила всякие чувства, которым подвержена человеческая натура.

– Соблаговолите пройти сюда, сэр, – промолвил он. – Мистер Толбойс примет вас, хотя он и завтракает сейчас. Он просил меня сообщить вам, что, как ему представляется, каждому в Дорсетшире известно о времени его завтрака.

Это был явный укор мистеру Роберту Одли. Тем не менее он не произвел впечатления на молодого адвоката. Он лишь приподнял свои брови.

– Я не из Дорсетшира, – заметил он. – Мистер Толбойс мог бы это знать, если бы оказал мне честь и немного пошевелил мозгами. Вперед, мой друг.

Бесстрастный слуга уставился на Роберта в безграничном ужасе и, открыв одну из тяжелых дубовых дверей, провел его в огромную столовую, обставленную с суровой простотой апартаментов, предназначенных лишь для того, чтобы в них есть, но не жить; и во главе стола, за которым спокойно могли уместиться восемнадцать человек, Роберт узрел мистера Харкота Толбойса.