Тайна леди Одли

«Какая замечательная штука жизнь, – думал адвокат. – Какое непередаваемое благо и благословенный дар! Дайте любому человеку просчитать свое существование, вычитая те часы, когда он был абсолютно счастлив и спокоен, без малейшего облачка на горизонте. И он наверняка с горечью рассмеется, сосчитав сумму своего счастья и обнаружив, сколь ничтожно она мала. За тридцать лет он бывал счастлив всего неделю или дней десять. В течение тридцати лет холодной декабрьской, бушующей мартовской и дождливой апрельской погоды, выдались лишь семь-восемь чудесных августовских деньков, когда в безоблачном небе сияло солнце и веял ласковый летний ветерок. С какой любовью мы воскрешаем в памяти эти редкие счастливые дни и надеемся, что они повторятся; пытаемся воссоздать обстоятельства, при которых это было, предопределяем и обманываем судьбу, чтобы вернуть былое счастье. Как будто радость можно создать из каких-то составных частей! Как будто счастье не мимолетно, словно яркая перелетная птица, которая с нами лишь один летний денек, а на следующий – уже навсегда улетела! Взять хотя бы супружество, – размышлял Роберт, который мог предаваться этому занятию и в тряском экипаже, платя шесть пенсов за милю, и верхом на диком мустанге в широких просторах прерий. – Взять хотя бы супружество! Кто может сказать, каков должен быть единственный разумный выбор из 999 ошибок? Вон та девушка у края тротуара, собравшаяся перейти дорогу, как только проедет мой экипаж, может быть единственной женщиной изо всех созданий женского пола в этом огромном мире, способной сделать меня счастливым. И все же я проезжаю мимо, обрызгивая ее грязью из-под колес моего экипажа в беспомощном неведении, слепо покоряясь персту судьбы. Если бы та девушка, Клара Толбойс, опоздала на пять минут, я бы уехал из Дорсетшира, считая ее холодной, жесткой и бессердечной и оставаясь до конца дней в этом заблуждении. Я принял ее за величественный и бездушный автомат, а теперь я знаю, какая эта благородная и прекрасная женщина. Как это может все круто поменять в моей жизни! Я покинул их дом в этот зимний день, твердо намереваясь перестать думать о тайне смерти Джорджа. Я увидел ее и она заставила меня идти дальше по этому отвратительному пути – кривой дорожке осторожности и подозрения. Как я могу сказать сестре моего друга, которого больше нет в живых: „Я полагаю, что ваш брат был убит! И думаю, что знаю, кто его убийца; но я не буду ничего предпринимать, чтобы развеять мои сомнения или подтвердить опасения“? Я не могу этого сказать. Эта женщина знает уже половину моей тайны, скоро она сама узнает остальное, и тогда… и тогда…»

И здесь, посреди размышлений Роберта Одли, экипаж остановился, и ему пришлось заплатить извозчику и подчиниться рутинному механизму жизни, который никогда не меняется, радуемся ли мы или печалимся, женимся или идем на казнь, поднимаемся ли вверх по служебной лестнице или лишаемся звания адвоката своими же собратьями из-за какого-нибудь таинственного запутанного преступления.

Нас раздражает несокрушимый ход жизни, это неуклонное движение маленьких колесиков и винтиков человеческой машины, которые все идут и не останавливаются в то время, как ходовая пружина давно разбита и стрелки на потрескавшемся циферблате показывают уже ненужное время.

Кто не испытывал в первом отчаянии горя беспричинной ярости против безмолвной благопристойности стульев и столов, строгой чопорности турецких ковров, против непреклонного упорства, с каким продолжают оставаться на своих местах все предметы внешнего мира? Нам хочется вырвать с корнем гигантские деревья в первобытном лесу и разорвать на части их огромные ветви, но самое большее, на что мы способны, давая выход своему гневу, это перевернуть стул или разбить какую-нибудь безделушку стоимостью в несколько шиллингов.

Сумасшедшие дома достаточно велики и многочисленны, но когда подумаешь, как много беспомощных бедняг разбивают себе лбы об это несокрушимое постоянство внешнего мира, в то время как внутри у них царит кипение страстей и ураган чувств; когда вспомнишь, как много умов балансируют на тонкой грани между рассудком и безрассудством, сумасшедшим сегодня и здравомыслящим завтра, душевнобольным вчера и нормальным сегодня, то начинает казаться, что таких домов должно быть еще больше.