Тайна смуты

– Як Господь розпорядиться, – кивнул Тарас, боясь обещать, врать не любил.

Любопытно было посмотреть Тарасу на московского купца. Однако ж по мере приближения к обозу вновь пришлось ему недоумевать.

Подле обещанного обоза толпилось три десятка весело лающих меж собою рослых немцев. Здешние, тушинские наймиты были простоволосы, светились русыми локонами. Те, что пришли с охранением обоза из Москвы, блестели на солнце своими шеломами-котелками, с подвёрнутыми лодочкой краями, и стояли в броне. Многие из обоих отрядов, тушинского и московского, были земляками, знали друг друга с детства. Однако ж при удачном приступе тушинцев и городском бое стали б по команде «фуер!» с хладными немецкими сердцами ровным встречным строем палить друг в друга насмерть из мушкетов. Order ist ein Auftrag! (Порядок есть порядок!)

Уже кончали выгружать из телег бочонки да мешки.

Тарас подошёл, думая дожидаться хозяина обоза.

– О, вижу, кажись. Стег ауф, Ганс![38] – вдруг услышал Тарас громовой глас.

И раздвинув немцев, над ним навис обещанный купец московский. Был он велик, и борода его с седым подпалом была велика. Ликом смахивал на пророка Илию в лаврской росписи, только помоложе и темнее власами. На большой голове купца сидела не по погоде да по положению богатая шапка – отороченная собольком, с синим, бархатным верхом – и сидела, как хмельная. Одет купец был в распахнутый гнедой кафтан, и дорогой с шёлком кушак был сейчас подвязан внутрь, по белоснежной рубахе. А уж сапоги-то на купце – будто сам крымский хан их сам с себя снял и купцу даровал, столько на них было всяких узоров!

Купца звали Никитой, сыном Артемьевым, Оковалом. То его отец Артемий когда-то за свою тяжелую неуклюжесть и разновысокие плечи получил прозвище Оковалок. Никита же вышел помогучее да повыше, да ладнее отца, но прозвище уж прилипло к роду навек, однако ж приобрело в младшем более уважительный, грозный звук и смысл.

– Сразу видать, мал да шустёр воробух! – весело пригляделся купец. – И кобылка твоя, знать, шустра, через тын не прыгнет – в щель скорее проскочит.

– I так, і так може, – улыбнувшись, отвечал Тарас.

Усмехнулся купец и добавил:

– Добро! Вижу, оба малы да удобны, не обуза.

Кафтан у купца был с карманами-пропастями.

– Ты давай сюда свою кобылку сажай, – оттопырил левый карман купец, – а в иной сам полезай. Да крикнешь потом, чтоб я не забыл и достал тебя, а то сам до края уж там не дотянешься.

– Так мені цікаво буде на Москву дивитися. Я відразу на краю твоєї кишені і посиджу, – с простодушной улыбкой отвечал купцу-москалю Тарас. – А Сірка моя і не з таких ярів сягала.[39]

Купец хлопнул себя по карманам, громово расхохотался и в тот же миг сердечно полюбил Тараса. По нраву ему были такие, что любой московской подковырке свою уключину могли подставить, при том зубастые, да не злые.

– Ой, порадовал! – вытер он слёзы. – Сядай, двинем вместе! Серка твоя в заводе пойдёт рядом, а ты мне платить за подвоз байками о Сечи будешь.

Вскоре Никита Артемьев Оковал сам взял в руки вожжи первой телеги. На задние сели его челядинцы. Немцы двинулись пехотным маршем по сторонам от обоза.

Глава пятая. На Москве

Первое время в пути купец сам не дал Тарасу рта раскрыть – пересказывал байки брата своего, Ермила-ярославца, о том, как побывал тот на Сечи.

Тарас же думу думал: чудно у москалей! Сидят в осаде да с ворогами-осадниками и торгуют. Видать, так москалям веселее живётся, когда скучно подолгу в осаде сидеть.

По сказкам Ермила, выходили сечевики самым легким на богатство народом. Персидский ковёр отдавали за бутылку рейнского, целую хоругвь золотой ханской утвари – за добрую костяную люльку, датскую или голландскую. А бывало, всякое богатство валялось у них просто в пыли на майдане – подходи, бери, что глаз жалит.

Тарас поправлял:

– Так то неправда, небилиця… хіба що в перший день після походу вдалого, і то до заходу сонця[40].

Доезжали до Москвы не прямым путем, а всякими околицами да дымными посадами, кое-где порушенными да почерневшими от пала. По пути встретились с небольшим, но грозным отрядом, богатым одеждами, броней и флюгерами.

Купец, хоть и снял шапку, да приветствовал дворянина московского по-свойски:

– Здрав будь, княже Петре Константинов! Опять на Москве не усиделось? Тесно ли?

– А и по тебе видать, Оковал, не просторно тебе в вотчинке Шуйского, – уж шапки-то не сымая, отвечал с седла на прекрасном сером жеребце встречный князь. – Новый воз прелестных грамот на Москву везёшь?

«Прелестными грамотами» именовали листки-воззвания тушинского царя к москвичам – скидывать с трона Шуйского и принимать его, Дмитрея Иваныча.

Купец не поддался:

– Поищи, княже, покопай сам, авось Шуйский ещё вотчину подкинет, назад повернёшь…

Князь только плюнул с седла меж конём и возами, немцам в ноги, но немцы остались невозмутимы.

– Заново тебя обидели Шуйские, княже Петре? – уже поворотив голову, крикнул вослед купец.

Князек только с под низу рукой махнул.