Читаем Таинственный Леонардо полностью

Каким бы ни было лицо, вдохновившее художника на написание этой картины, наверняка оно в итоге не напоминало оригинал, поскольку да Винчи так маниакально трудился над каждой деталью, что совершенно отдалился от первоначальной модели. Со временем эта работа стала для него наваждением: он настолько привязался к картине, что не пожелал расставаться с ней и продолжал дописывать, чтобы достичь результата, который не удавался ему никогда раньше. Самая невероятная гипотеза гласит, что он начал писать портрет с реальной модели, но мало-помалу превратил его в идеальный портрет с экспериментальными пропорциями, новаторскими игрой света, изображением окружающей среды и необычным выражением лица, которые тотчас же стали хрестоматийными. Рефлектография[130] картины (см. иллюстрацию ниже) показала, что вначале Леонардо изобразил более худое лицо с более строгим взглядом и плотно сомкнутыми губами. Легкими прикосновениями кисти он позднее несколько смягчил суровое выражение и угловатые контуры этого лица, взгляд и прежде всего уголки рта. Магнетическое выражение лица этой женщины было плодом длительной и скрупулезной работы, выполнявшейся терпеливо и внимательно благодаря использованию тончайших инструментов. Леонардо пользовался красками, смешанными с большим количеством масла, для достижения впечатления невесомой и колеблющейся воздушной среды. Почти лунной.


Инфракрасная рефлектография «Джоконды»


Свет, падающий на щеки и грудь Джоконды, несомненно, вечерний, «когда облачно и туманно»[131]: по мнению художника, это наилучшее время для написания портрета. «Обрати внимание на улицах под вечер на лица мужчин и женщин, или в дурную погоду: какая прелесть и нежность видна на них»[132]

, – советует он самому себе. Да Винчи создает ирреальное освещение, обволакивающее тело женщины и пейзаж, полностью погруженные в одну атмосферу. Больше не нужно было ни изображать лицо на фоне черной стены, чтобы оно выглядело отчетливее, как это случалось с его первыми Мадоннами, ни настаивать на повороте торса и изобретении неожиданной реакции, как в «Даме с горностаем» и «Прекрасной Ферроньере». Мона Лиза почти неподвижна, самодостаточна, царственна. Она присутствует в центре сцены с непринужденной уверенностью, которая была недоступна ни одной другой даме той эпохи. Она одновременно покорна и пленительна. Чтобы изображение не казалось слишком статичным, Леонардо придает рукам женщины легкий трепет, передающий ее добродетельный и спокойный характер. Одна из них легко опирается на подлокотник кресла на переднем плане, а вторая, со слегка приподнятым указательным пальцем, лежит на ее запястье. Достаточно было лишь слегка обозначить это изящное движение, чтобы избежать статичности. «Джоконда»
– это шедевр, обыгрывающий множество неуловимых деталей.

Парящая в воздухе

Пейзаж за спиной женщины – это живописный, написанный с высоты птичьего полета ландшафт, в котором Леонардо скрыл некоторые профессиональные тайны. Можно смутно различить лишь незначительные фрагменты парапета, отделяющего фигуру женщины от фона. Он едва намечен и почти сливается с землей. Кажется, что дама парит в пустоте. Впечатление, что она находится на открытом воздухе, сегодня еще сильнее, чем в прошлом: доска усохла с боков примерно на сантиметр, таким образом, почти исчезли две колонки, напоминающие о существовании лоджии. В некоторых местах также проявилась подготовительная красноватая основа, делающая изображение еще более прозрачным.


Мост в Буриано, Ареццо


Искусно играя с перспективой, художник сумел создать иллюзию целостного пейзажа, в то время как, если хорошенько приглядеться, долина, открывающаяся справа, не совпадает с линией горизонта слева. Леонардо использовал эскизы двух различных ландшафтов, разместив их по сторонам от женской фигуры. Относительно лица вид уходит вглубь, напоминая пейзаж Вальтеллины[133], на уровне плеч женщины, напротив, открывается определенно тосканский пейзаж, на котором можно узнать мост в Буриано близ замка Куаррата (Ареццо; см. иллюстрацию выше), который держится на очень похожих пролетах, полностью погруженных в Арно. Художник использовал огромное количество заметок, накопившихся в течение его жизни, выбрав две перспективы с высоты птичьего полета, создающие видимость связного пространства. Так ему удалось подчеркнуть объем фигуры, определить ее положение в пространстве и более органично соединить разные планы. Это доказательство исключительного зрительного контроля, которым обладал да Винчи в этот момент своей карьеры: он стал настоящим творцом визуальных иллюзий.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Очерки поэтики и риторики архитектуры
Очерки поэтики и риторики архитектуры

Как архитектору приходит на ум «форма» дома? Из необитаемых физико-математических пространств или из культурной памяти, в которой эта «форма» представлена как опыт жизненных наблюдений? Храм, дворец, отель, правительственное здание, офис, библиотека, музей, театр… Эйдос проектируемого дома – это инвариант того или иного архитектурного жанра, выработанный данной культурой; это традиция, утвердившаяся в данном культурном ареале. По каким признакам мы узнаем эти архитектурные жанры? Существует ли поэтика жилищ, поэтика учебных заведений, поэтика станций метрополитена? Возможна ли вообще поэтика архитектуры? Автор книги – Александр Степанов, кандидат искусствоведения, профессор Института им. И. Е. Репина, доцент факультета свободных искусств и наук СПбГУ.

Александр Викторович Степанов

Скульптура и архитектура
Градостроительная политика в CCCР (1917–1929). От города-сада к ведомственному рабочему поселку
Градостроительная политика в CCCР (1917–1929). От города-сада к ведомственному рабочему поселку

Город-сад – романтизированная картина западного образа жизни в пригородных поселках с живописными улочками и рядами утопающих в зелени коттеджей с ухоженными фасадами, рядом с полями и заливными лугами. На фоне советской действительности – бараков или двухэтажных деревянных полусгнивших построек 1930-х годов, хрущевских монотонных индустриально-панельных пятиэтажек 1950–1960-х годов – этот образ, почти запретный в советский период, будил фантазию и порождал мечты. Почему в СССР с началом индустриализации столь популярная до этого идея города-сада была официально отвергнута? Почему пришедшая ей на смену доктрина советского рабочего поселка практически оказалась воплощенной в вид барачных коммуналок для 85 % населения, точно таких же коммуналок в двухэтажных деревянных домах для 10–12 % руководящих работников среднего уровня, трудившихся на градообразующих предприятиях, крохотных обособленных коттеджных поселочков, охраняемых НКВД, для узкого круга партийно-советской элиты? Почему советская градостроительная политика, вместо того чтобы обеспечивать комфорт повседневной жизни строителей коммунизма, использовалась как средство компактного расселения трудо-бытовых коллективов? А жилище оказалось превращенным в инструмент управления людьми – в рычаг установления репрессивного социального и политического порядка? Ответы на эти и многие другие вопросы читатель найдет в этой книге.

Марк Григорьевич Меерович

Скульптура и архитектура