Таинство любви

Днём же раньше луна была совсем иной. Под тёмны, гневны очи сумерек она предстала почти прозрачной, отчего сливалась с небом и её непросто было разглядеть.

Неотвязное ощущение неловкости витало в воздухе. Луна явно старалась остаться незаметной и незамеченной, словно стеснялась или боялась чего. По этой или иной причине она сутулилась, вжимая голову в плечи неба, однако неизменно скатывалась по его круглому своду, ранясь о непокорных, вышедших из-под повиновения от того, переросших абрис леса.

Кто именно, поимённо задевал луну, было не разглядеть. В целом, она оказывалась вполне цела и столь искренна в своём сиянии, что все явные и надуманные несовершенства казались такой безделицей, о которой не стоило говорить.

Вот, помолчим, наверное, и мы…

Что-то из детства…

Ветер наспех пеленает деревья и фонарные столбы в липкие от воды простыни, прыщет дождём в лицо, а мокрый снег, — всё у него наспех, — он уже тут и суетится подле, тает на щеках, принуждая рыдать.

Казалось бы… Следует поторопиться, да бежать без оглядки под сень подъезда, где сухо скрипят половицы, прогибаясь под шагами и подкидывая пыльный песок, где пахнет мышами и кошками, где на каждой двери — жестяной короб почтового ящика, из дыр которого, вместе с содранными второпях уголками газет, выдувает сквозняком некую унылую, печальную музыку, что вот ещё немного, и кажется перейдёт на вой.

Тем же сквозняком, тянет из-за незакрытых дверей простылыми кипячёными простынями, распаренными деревянными бельевыми щипцами, густо посоленной горбушкой и брызжущим от негодованием постным маслом, что зловеще поглядывает из сковороды на желтоватый клубень картофеля. Нарезанный ломтиками, тот истекает белым соком на почти что насквозь истерзанной готовкой деревянной доске, темнеет с лица… Крайний ломтик толще прочих, и останется чуть сыроват внутри, будет хрустеть на зубах. Однако же лучше жареной картошки лакомства нет, иное всё — баловство, супротив картошки. А если её с солёным огурчиком или, что ещё лучше, — с бочковым помидором, который сдаётся и загодя пускает прозрачную слезу рассола от одного лишь взгляда в его сторону…

Так что про подъезд, и про соседей знаемо, кажется, всё. Также, как и собственные норов с укладом лежат на ладони прочих. Известно, кто чем жив, который из-за чего уже нет. В каком году вселился ответственный квартиросъёмщик и чья фамилия наперёд иных выписана на доске у входа. Само собой не утаить и криков, и рыданий, и звона посуды… Со стороны, через стену слышны даже мольбы: «Не надо, мамочка, я больше не буду!» Только не спросит никто после: что, зачем и почему. Обождут, покуда расскажется само.

В детстве, пожалуй, любое хорошо, но из особенного — возвращаться с родителями из гостей. Один из них держит за руку, шаги не путаются в ногах и на хлопчатых коричневых чулках сзади не осело ни единого пятнышка. Ты глазелешь по сторонам без опаски оступиться, и от тепла отцовской руки так уютно и хорошо, даже несмотря на снежный дождь. Ты следишь за тем, как снежинки тонут в неглубоких запрудах неровностей тротуара, как скоро меняются их совершенные строгие черты, и не заметил, как поменялись твои собственные, далёкие от совершенства.

Верно, славно оно шагалось, со вкусом и полным, непростительным … простительным непониманием важности момента.

Отчего же нейдётся туда теперь, коли тянет сердце в тяготы той нарочитой, недетской тоски? Не можется отчего?

Это что-то из детства. Воспоминания о прошлом тревожат настоящее, а ты чувствуешь его, переживаешь вновь и никак не решишь выбрать, что более к месту — улыбнуться по-стариковски мудро или расплакаться горько, навзрыд, как дитя.

Мартышка

Было ещё совсем светло. Перламутровое, нежно-голубое небо пошло всё розовыми пятнами от не свершившегося ещё заката, а со дна горизонта пузырьком воздуха уже поднималась луна.

Внезапно скользнувшая по земле тень, заставила отступить и поднять голову, в поисках того, кто заслонив собою свет, бросился под ноги. Долго вглядываться не пришлось. Невысоко в небе парила речная, озёрная, обыкновенная чайка31.

— Что это вы там увидали?

— Мартышку.

— Шутите! Где?!

— Нисколько. Это не то, что вы подумали. Прозвище такое у чайки.

— Глупое прозвище.

— Ну, какое есть.

Речные чайки помельче морских, но всё прочее при них: чуть изогнутый клюв, излом седых крыл и самое главное — откровенная снисходительность к тем, кто внизу, самодовольство и отрешённость.

Казалось, будь её, чайки, воля, она бы так и парила в воздухе, никогда не касаясь земли. Единственно — нежилась бы иногда в штиль на воде или баюкало б её когда несильным волнением.

Задравши голову, затаив дыхание и приобняв ствол берёзы, дабы не упасть, мы следили за тем, как замерла в воздухе речная чайка по прозванию мартышка.

А берёза сама, склонив голову, рассматривала что-то у себя под ногами. Кудри ветвей свисали книзу, касаясь белых её щёк. Судя по всему, ей было видно ручей, что протекал на том самом месте, где раньше струилась песчаная тропинка.