Таинство любви

Вишня хлопала ресничками тычинок, кокетничая перед шмелями, что и так, сами, без побуждения или явного, запросто выказанного желания нравиться, деликатно хлопотали подле ея кружевных зонтиков29, собранных в букеты.

Шмели обходились с вИшневыми цветами нежно, щепетильно. Подбираясь к сути, не касались зазря измятых тугим пеленанием почек и ветром лепестков, а коли и приходилось взбираться по ним, то не требовали для себя ничего, никаких поблажек, кроме прощения:

— Прошу снизойти к моей неловкости. — со всех сторон предупредительно басили шмели, и лишь обождав, покуда ветка кивнёт в ответ, осмеливались продолжить свои занятия.

Вообще же, каждое из деревьев теперь было похоже на облако, что спустившись, как можно ниже, роняло на землю лепестки, как снежные хлопья и кипело при этом, ровно пенка на вишнёвом варенье.

Словно возмутившись подлогу, небо напустило на себя суровости, и со всею возможной укоризной принялось месить подошедшее кстати тесто туч. Неудивительно, что следом дал о себе знать и дождь. Он то приходил, то, сдерживаемый ветром, отступал назад, из-за чего поверхность пруда то вздрагивала и покрывалась гусиною кожей в ответ дождю, то успокаивалась.

Сонная с зимы лягушка подвернулась некстати под безразличное ко всему колесо телеги, и сделалась похожа на засушенный, примятый промеж страниц книги листок.

Летучая мышь, не дожидаясь сумерек, состригала небо с очертаний леса, и казалась точь в точь такой, каковыми их изображают умельцы, вырезывая на берёзовых косых спилах: с ладным коротким телом и кожаном плаще нараспашку.

Вишня кокетничала перед шмелями…. Ну, так и что ж! Ей можно. Раз-то всего в году…

Мяч

Стеклянный шарик луны, запутавшийся в кроне дуба, напомнил мне новый, пахнущий кожей, словно крепкими духами, мяч. Видно, наряжалась округа к Рождеству, сколь умела, — без меры щедро, да после как упрятывала украшения в сундуки до следующего раза, про луну-то и позабыла. А, может, пожалела снимать. Мол, пускай её висит, радует, ежели кому удовольствие от того. Бо30 не каждый на небо взглядывает, и не каждый день. Промеж своих дел, будто куры в сору, скребут до земли, как до сути, а она всё не отыщется, спрятавшаяся на самом виду.

Ну, касаемо меры, оно и понятно, — у всякого она свойская. Тут другое. Кому не нарадоваться на пустяк, а иному и чудеса не глянутся, враз делается скуШно до брезгливости. Подавай им новое! Пресыщенные с малолетства, не впечатлились, видите ли, оне. Либо напротив, — так мало было дано им или позволено, что теперь не могут насытиться никак.

Если что, это так, запросто, не в обиду назидания, а навроде как про куст, что растёт за окошком. И хотя знаком с незаметного прутика, с ползунков почки почти, но как бы сам по себе. Затопчут — досадно, нет, так поглядим, что выйдет из того. Со стороны. С обочины, с горки, кой повыше, подальше от неудобств прочих.

Отчего то бывает, — неведомо. Стократ ведОмые уготованной долей, про которую редко когда умеем догадаться, хотя загадываем не раз и не два, мы беспомощны, пронзены жалом бессилия лишённой жалости судьбы к картонному листу вселенской участи быть позабытыми вскоре, как напитается земля последней по нас слезой.

Кстати же, я помню запах своего первого кожаного мяча. Он улыбался застенчиво, несмотря на известную долю всех мячей, и растянув упругие щёки, скалился в ответ моему восторгу белоснежными молочными зубами шнуровки. Каюсь, я украдкой целовала его и, покуда ещё тот ни разу не был бит, укладывала с собой спать. Но и после, как могла, утоляла его боль, держала подле, наслаждаясь, тем не менее звоном подачи, лёгкостью, безудержностью его полёта.

Что с того, что с той поры прошло более полвека? Неужто я теперь думаю про него хуже прежнего. Разве не поминаю его добром в памяти?

— Мяч?!

— Всё равно, что мяч.

— Так ты ж… девчонка!

— Ха! Мало ли что вплетаем мы в косички жизни, не одни ж банты, бывает, случается там и нечто более существенное.

— Ну-ну…

…Небо не сводило влюблённых голубых глаз с луны, потому как в жизни каждого — свои конфеты и мячи. Всё — своё, но ничего, собственно, в самом деле своего-то и нет.

Лунное

Светильник луны, включенный солнцем на всю мощь, сиял радостно и бесстыдно, освещая то, что ночь обыкновенно намеревается утаить. Взбираясь повыше на небосвод по лестнице редких облаков, луна задевала деревья, так что чудилось, будто бы крона леса тает из-за близкого, досягаемого её жара, и именно от того приобретает привычные взору плавные очертания облизанного волнами морского берега.

По мере того, как круг луны поднимался под потолок небосвода, задевая стволы, он плавил их, смешивая с лунной пылью, и хотя после те оказывались совершенно невредимыми, с ними всё же происходило нечто. Казалось им лестно касаться луны, проходить сквозь горнило её великолепия, и предстать после не в прежнем своём виде, но обновлёнными, совершенными, с лёгким серебрением, что делалось заметно много позже или раньше днём.