Тайный агент. На взгляд Запада

Знал Оссипон и о том, что видела горничная: как дама в черном с побелевшим лицом стояла посреди пустой женской каюты. Горничная предложила ей прилечь. Словно ужасно переживая что-то, та явно была не склонна разговаривать. Горничная знала также, что затем дама вышла из каюты. Она отправилась поискать ее на палубе, и, как прочитал товарищ Оссипон, добрая женщина нашла несчастную лежащей в одной из кабинок. Ее глаза были открыты, но ни на один из вопросов она не отвечала. Она казалась очень больной. Горничная привела главного стюарда, и, стоя у кабинки, они стали совещаться о том, что делать с этой странной, несчастной пассажиркой. Громким шепотом (они не думали, что она что-то слышит) они говорили о Сен-Мало, о тамошнем консуле и о том, что нужно связаться с ее родственниками в Англии. Потом они ушли, чтобы приготовить место на нижней палубе, куда ее можно было бы перенести, — глядя на ее лицо, они твердо решили, что она умирает. Но товарищ Оссипон знал, что за этой белой маской отчаяния боролась с ужасом и отчаянием могучая витальность, любовь к жизни, которая способна противостоять и яростной муке, доводящей до убийства, и страху, слепому, безумному страху виселицы. Он знал это. Но горничная и главный стюард не знали ничего кроме того, что, когда они — не прошло и пяти минут — вернулись, дамы в черном уже не было в кабинке. Ее вообще нигде не было. Она исчезла. Было пять часов утра. Речь не могла идти о несчастном случае. Час спустя один из матросов обнаружил на сиденье оставленное там обручальное кольцо. Хотя оно пристало к сырому дереву, его блеск бросился в глаза. Внутри кольца была выгравирована дата — 24 июня 1879 года^[119]. «Завеса непроницаемой тайны навсегда покроет…»

Товарищ Оссипон поднял свою склонившуюся было голову, столь любимую самыми разными смиренными женщинами этих островов, похожую благодаря кусту солнечных волос на голову Аполлона.

Профессор стал проявлять признаки нетерпения. Он встал.

— Погодите, — поспешно сказал Оссипон. — Скажите, что вы знаете о безумии и отчаянии?

Профессор провел кончиком языка по сухим тонким губам и назидательно произнес:

— Ничего такого не существует. Все страсти умерли в наше время. Мир стал вялым, посредственным, лишенным силы. А безумие и отчаяние — это сила. С точки зрения слабых и глупых, которые ныне всем заправляют, сила есть преступление. Вы — посредственность. Верлок, дело которого полиция сумела замять столь ловко, тоже был посредственностью. И полиция убила его. Он был посредственностью. Все — посредственности. Безумие и отчаяние! Дайте их мне, как рычаг, и я переверну мир^[120]

. Оссипон, я презираю вас от всего сердца. Вы не способны даже на то, что раскормленный обыватель мог бы назвать преступлением. У вас нет силы. — Он помолчал, сардонически улыбаясь из-под свирепого блеска толстых стекол. — И позвольте сказать вам, что это небольшое наследство, которое, как говорят, вы заполучили, не улучшило ваших умственных способностей. Вы сидите за своим пивом как манекен. До свиданья.

— Хотите, я вам его отдам? — спросил Оссипон, подняв голову и поглядев на собеседника с какой-то идиотической усмешкой.

— Отдадите мне что?

— Наследство. Все, полностью.

Неподкупный Профессор только улыбнулся. Одежда еле держалась на нем, ботинки, утратившие от починок форму, тяжелые, как свинец, на каждом шагу пропускали воду. Он сказал:

— Я пришлю вам вскорости небольшой счетец за кое-какие вещества, которые закажу завтра. Мне они позарез нужны. Идет?

Оссипон медленно опустил голову. Он был одинок. «Завеса непроницаемой тайны…» Он словно видел собственный мозг со стороны — как тот пульсирует в ритме этой непроницаемой тайны. Мозг был явно болен, «…этот акт безумия или отчаяния…»

Механическое пианино у двери бойко отбарабанило вальс и внезапно, как будто обидевшись, замолчало. Товарищ Оссипон по прозвищу Доктор двинулся к выходу из пивной «Силенус». В дверях он помедлил, щурясь на не такой уж и яркий солнечный свет; газета с заметкой о самоубийстве дамы лежала в кармане, прямо напротив стучащего сердца. Самоубийство дамы — этот акт безумия или отчаяния.

Он шел по улице, не глядя себе под ноги, и совсем не в том направлении, где его ожидало свидание с другой дамой (пожилой нянькой, которая прониклась доверием к благоухающей амброзией аполлонообразной голове). Он шел в противоположном направлении. Он не мог видеть женщин. Он погиб. Он не мог думать, не мог работать, не мог спать и есть. Но он начал с удовольствием пить — с предвкушением радости, с надеждой. Он погиб. Его революционной карьере, так сильно зависевшей от чувств и доверия столь многих женщин, угрожала непроницаемая тайна — тайна человеческого мозга, болезненно пульсирующего в ритме газетных фраз, «…навсегда покроет этот акт…» — он свернул с тротуара в канаву — «…безумия или отчаяния».