Тайный агент. На взгляд Запада

— Перейдите в другой угол, подальше от перрона, — озабоченно сказал Оссипон. Она дала своему спасителю удобно себя устроить, и он получил возможность видеть новый приступ рыданий, еще более бурных, чем прежние. Он наблюдал за этим симптомом с видом медика, словно считая секунды. Наконец прозвучал свисток кондуктора. Когда Оссипон почувствовал, что поезд тронулся, верхняя губа его непроизвольно дернулась кверху и зубы оскалились в дикой решимости. Миссис Верлок не услышала и не почувствовала ничего. Оссипон, ее спаситель, подождал еще — и когда поезд начал набирать ход, тяжелым грохотом вторя громким женским рыданиям, двумя длинными шагами пересек купе, решительно распахнул дверь и выпрыгнул.

Он выпрыгнул в самом конце перрона и так был полон решимости выполнить свой отчаянный план, что каким-то чудом, почти в полете, умудрился захлопнуть за собою вагонную дверь. Потом он почувствовал, что катится кувырком, как подстреленный кролик. Когда он поднялся на ноги, задыхаясь после полученной встряски, то был весь в ссадинах, бледен как смерть, но спокоен и вполне готов к встрече с возбужденной толпой тут же обступивших его станционных служащих. Мягким, убедительным голосом он рассказал о том, как его жена, бросив все, помчалась в Бретань к умирающей матери, как, разумеется, взволнована она была и как сильно он за нее беспокоился; как он пытался ее ободрить и совершенно не заметил, как тронулся поезд. Когда раздалось дружное восклицание: «Почему же вы не поехали тогда до Саутгемптона, сэр?» — он сослался на неопытность юной свояченицы, оставшейся дома с тремя маленькими детьми, и на то, что телеграф, с помощью которого можно было бы умерить ее тревогу по поводу его долгого отсутствия, уже не работает. Словом, он действовал по наитию.

— Не думаю, что еще раз отважусь на подобное, — заключил он, с улыбкой оглядел всех, раздал кое-какую мелочь и ровным шагом, не прихрамывая, удалился со станции.

Перед вокзалом товарищ Оссипон, заполучивший такую кучу безопасных денег, какой у него отродясь не было, отказался от предложенного ему кэба.

— Я могу и пройтись, — с дружелюбным смешком сказал он любезному кэбмену.

Он и шел. Шел. Пересек мост. Потом желтый куст его волос, проплывавший под фонарями, увидели массивные и неподвижные башни Аббатства^[113]

. Потом его видели огни Виктории, и Слоун-сквер^[114], и ограда парка… Потом товарищ Оссипон снова оказался на мосту. Река, угрюмое диво неподвижных теней и текучих блесков, сливавшихся внизу в черном молчании, привлекла его внимание. Он долго стоял, глядя за парапет. Башенные часы пронзительно прогудели над его склоненной головою. Он поднял взгляд к циферблату… Половина первого дикой ночи в Ла-Манше.

И снова товарищ Оссипон шел. В ту ночь его дюжую фигуру можно было видеть в самьгх разных местах огромного города, погруженного в чудовищную дрему на подстилке из грязи под покрывалом сырого тумана. Можно было видеть, как она пересекает безжизненные и беззвучные улицы, как уменьшается в бесконечных прямых перспективах сумрачных зданий по краям пустых проспектов, окаймленных нитями фонарей. Он проходил по всевозможным сквер, плейс, овал и коммон, по безвестным однообразным улицам, где в стороне от потока жизни вяло и безнадежно оседает пыль человечества. Он шел. И, внезапно свернув в небольшой садик с запущенной лужайкой, вынул из кармана ключ и впустил себя в маленький, темный от сажи домик.

Как был, одетый, он бросился на кровать и добрую четверть часа пролежал неподвижно. Потом вдруг сел, подтянул колени к подбородку и обхватил их руками. Рассвет застал его в той же самой позе, с открытыми глазами. Этот человек, который мог шагать так долго, так далеко, так бесцельно, не выказывая признаков усталости, также мог часами сидеть неподвижно, не шевелясь, не мигая. Но когда лучи поздно взошедшего солнца добрались до его комнаты, он разжал руки и упал навзничь на подушку. Его глаза смотрели в потолок. Вдруг они закрылись. Товарищ Оссипон заснул при солнечном свете.

Глава тринадцатая

Огромный висячий железный замок на дверцах стенного шкафа был единственным предметом в комнате, на котором мог отдохнуть взгляд, уставший от убожества форм и скудости материалов. Никем не покупаемый по причине своих внушительных размеров, он был за несколько пенсов уступлен Профессору торговцем корабельным старьем в восточном Лондоне. Комната была большая, чистая, приличная и настолько бедная, что казалось, обитатель ее не нуждается ни в чем, кроме разве что куска хлеба. Стены были оклеены обоями мышьячно-зеленого цвета с невыводимыми пятнами, похожими на выцветшие карты необитаемых континентов; больше на стенах не было ничего.