Тайный агент. На взгляд Запада

— Человечество, — заявил Профессор, и его очки в железной оправе самоуверенно блеснули, — не знает, чего оно хочет.

— Зато вы знаете, — проворчал Оссипон. — Только что вы кричали, что вам нужно время… Время! Что ж, врачи могут помочь вам продлить жизнь, если вы будете хорошо себя вести. Вы считаете себя одним из сильных, потому что у вас в кармане есть то, что может отправить вас и, ну, скажем, еще человек двадцать в вечность. Но ведь вечность — это чертова дыра. Время — вот что вам нужно. И если вы встретите человека, который сможет гарантировать вам десять лет жизни, вы назовете его своим господином.

— Мой девиз: никакого Бога! Никаких господ, — сказал Профессор, подымаясь, чтобы сойти с омнибуса.

Оссипон последовал за ним.

— Подождем, пока вы будете валяться на спине, когда подойдет к концу ваше время, — возразил он, спрыгивая вслед за ним с подножки. — Ваш дрянненький, паршивый, захудалый кусочек времени, — продолжил он, пересекая улицу и вскакивая на тротуар.

— Оссипон, мне кажется, что вы шарлатан, — сказал Профессор, по-господски открывая двери прославленного «Силенуса», и, когда они уселись за столик, развил эту любезную мысль: — Вы даже не врач. Но вы забавны. Ваше представление о человечестве, которое всё как один, от полюса до полюса, послушно высовывает язык и принимает пилюлю по указанию нескольких напыщенных шутников, достойно пророка. Пророчества! Что толку думать о том, что будет! — Он поднял кружку. — За разрушение того, что есть, — спокойно сказал он.

Он выпил и замолчал, замкнулся в своей обычной манере. Мысль о людях, бесчисленных, как песок на берегу моря, с которыми, так же как с песком, ничего нельзя поделать, угнетала его. Звук рвущихся бомб тонул в безмерности равнодушных; песчинок, не оставляя эха. Вот хотя бы эта история с Верлоком. Кто сейчас помнит о ней?

Внезапно, словно подчинившись какой-то таинственной силе, Оссипон достал из кармана сложенную в несколько раз газету. Услышав шелест бумаги, Профессор поднял голову.

— Что за газета? Что-нибудь интересное? — спросил он.

Оссипон вздрогнул, как напуганный лунатик.

— Нет. Ничего интересного. Ей десять дней уже. Просто забыл, наверное, в кармане.

Но он не стал выбрасывать эту старую газету. Перед тем как снова сунуть ее в карман, он украдкой взглянул на последние строки одного абзаца. Они гласили следующее: «Завеса непроницаемой тайны

, судя по всему, навсегда покроет этот акт безумия или отчаяния».

Это были финальные слова сообщения, озаглавленного «Самоубийство пассажирки ламаншского парома».

Товарищу Оссипону запомнились эти красоты журналистского стиля. «Завеса непроницаемой тайны, судя по всему, навсегда покроет…» Он знал наизусть каждое слово. «Завеса непроницаемой тайны…» И, повесив голову на грудь, дюжий анархист надолго задумался.

Это подрывало самые основы его существования. Он не мог больше стремиться к дальнейшим победам — продолжать свои ухаживания на скамейках Кенсингтон-гарденс^[118] и возле ограды парка, — боялся, что начнет говорить об этой непроницаемой тайне… Он начинал испытывать вполне научный страх перед безумием, подстерегающим его в этих строках. «Навсегда покроет…» Это было наваждение, пытка. Он пропустил в последнее время уже несколько таких свиданий, в которых всегда всецело полагался на язык чувств и мужской нежности. Доверительное расположение женщин самых разных классов удовлетворяло его самолюбие и снабжало некоторыми материальными средствами. Он нуждался в этом доверии, чтобы жить. И оно присутствовало в его жизни. Но если он больше не сможет им пользоваться, он рискует уморить свое тело и идеалы… «…этот акт безумия или отчаяния».

Что касается всего остального человечества, то «завеса непроницаемой тайны», несомненно, «навсегда покроет». Но что с того, если он, единственный из живущих на земле, никогда не сможет избавиться от этого чертова знания? А о том, чтобы знание товарища Оссипона было предельно точным во всем, вплоть до порога «непроницаемой тайны», газетчик позаботился.

Товарищ Оссипон имел всю полноту информации. Он знал о том, что видел вахтенный матрос у трапа: как дама в черном платье и черной вуали бродила в полночь вдоль причала. «Вы на пароход, мэм? — спросил матрос предупредительно. — Вам сюда». Но она словно не понимала, что делать. Он помог ей подняться на борт. Она казалась больной.