Тайный агент. На взгляд Запада

У нее был глубокий, чуть хрипловатый и в то же время приятный в своей хрипловатости голос, смуглое лицо, красные губы, хорошая фигура. От ее облика веяло силой и крепостью. Старшая Халдина вздохнула.

— Вы с братом молоды. Вам легко надеяться. Но и меня не покидает надежда. Да и как может быть иначе, когда у меня такой сын?

Я спросил мисс Халдину, каких авторов она желает читать. Она обратила ко мне свои серые глаза, затененные черньтми ресницами, и я, несмотря на свои годы, осознал, насколько физически притягательна она может быть для мужчины, способного оценить в женщине и другие качества, помимо собственно женственности. Ее взгляд был прям и доверчив, как у юноши, еще не испорченного житейской мудростью. И еще он был бесстрашен, но в этом бесстрашии не было ничего агрессивного. Наивная, но задумчивая уверенность в себе — вот более верное определение. Она начала уже размышлять (в России молодежь рано начинает думать), но еще не сталкивалась с обманом, ибо ей явно еще была неведома сила страсти. Однако одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять: она вполне способна подпасть под власть идеи или даже конкретного человека. По меньшей мере так мне подумалось — и, полагаю, непредвзято, ибо я уж точно не смог бы стать тем человеком, а что до моих идей…

Мы очень подружились с нею за время уроков. Они проходили очень приятно. Не боясь вызвать улыбку у читателя, я должен признаться, что весьма привязался к этой девушке. К концу четвертого месяца занятий я сказал ей, что теперь она вполне может читать по-английски самостоятельно. Учителю пора уходить. Эти слова стали неприятным сюрпризом для моей ученицы.

Миссис Халдина, с ее неподвижным лицом и добрым взглядом, произнесла из кресла на своем странном французском: «Mais l’ami reviendra»[167]. Так и порешили. Я продолжил посещать их — не четыре раза в неделю, как раньше, но довольно часто. Осенью я принимал участие в небольших экскурсиях, которые они устраивали вместе с другими русскими. Дружба с этими дамами позволила мне занять в русской колонии положение, которое в любом ином случае я занял бы едва ли.

В день, когда я прочитал в газетах известие об убийстве господина де П. — это было воскресенье, — я встретил мать и дочь на улице и немного прошелся с ними. Я помню тяжелый серый плащ, накинутый на черное шелковое платье миссис Халд иной, и очень спокойное выражение ее красивых глаз.

— Мы были на поздней службе, — сказала она. — Наташа пошла со мной. Ее подруги, учащиеся здесь, естественно, не ходят… У нас в России Церковь настолько отождествила себя с угнетением, что те, кто желает свободы в этой жизни, находят для себя почти неизбежным отказаться от всяких надежд на жизнь загробную. Но я не могу не молиться о своем сыне.

Слегка покраснев, она с какой-то суровой жесткостью добавила по-французски: «Ce n’est peut-être qu’une habitude» («Может быть, это только привычка»).

Мисс Халдина несла молитвенник. Она не взглянула на мать.

— Вам с Виктором дано глубоко верить, — сказала она.

Я сообщил пришедшую из их страны новость, о которой только что прочитал в кафе. Целую минуту мы, довольно быстро шагая, шли молча. Потом миссис Халдина проговорила:

— Теперь тяжелей жить станет, усилятся репрессии. Может быть, даже закроют университет. В России мир и покой можно обрести только в могиле.

— Да. Дорога трудна, — отозвалась ее дочь, глядя перед собой на цепь Юрских гор, покрытых снегом и похожих на белую стену, перегородившую конец улицы. — Но не так уж и далеко время, когда наступит согласие.

— Вот так думают мои дети, — заметила миссис Халдина.

Я не мог не выразить своего ощущения, что сейчас не самое подходящее время говорить о согласии. Наталия Халдина удивила меня, сказав — так, как будто очень много размышляла над этим, — что западные люди не понимают положения дел в России. Она говорила очень спокойно и по-юношески свысока.

— Вы думаете, что это конфликт классов или конфликт интересов на ваш, европейский, манер. Но это совсем не то. Нечто совершенно другое.

— Вполне возможно, что я и не понимаю, — согласился я.

Склонность изымать любую проблему из сферы понятного, при этом используя те или иные мистические выражения, характерно русская. Я уже достаточно хорошо был знаком с мисс Халд иной, чтобы открыть для себя ее презрение ко всем практическим формам политической свободы, известным западному миру. Полагаю, надо быть русским, чтобы понимать русскую простоту, страшную разъедающую простоту, когда наивный и безнадежный цинизм облекается в мистические фразы. Я думаю порой, что психологический секрет глубокого отличия этого народа от нас в том, что он испытывает отвращение к жизни, неисправимой земной жизни как она есть, в то время как мы, люди Запада, склонны, похоже, к не менее сильному преувеличению, сентиментально боготворя ее. Но я отклоняюсь от темы…