Тайный агент. На взгляд Запада

Служанка, женщина средних лет, провела меня в гостиную. На кресле лежала щетка для обметания пыли, к столу, стоявшему посреди гостиной, была прислонена метла. Пылинки плясали в солнечном луче; я пожалел, что не написал письмо, вместо того чтобы приходить самому. Хорошо еще, что день выдался погожий. Мисс Халдина в простом черном платье выпорхнула из комнаты матери с застывшей на губах неопределенной улыбкой.

Я вынул из кармана газету. Никогда не думал, что номер «Стандарта» может произвести эффект головы Медузы^[170]. Ее лицо… глаза… все тело мгновенно окаменело. Самое страшное было в том, что, окаменев, она оставалась живой. Слышно было, как бьется ее сердце. Надеюсь, она простила мне мои неуклюжие утешения. Они не слишком затянулись; оцепенение, сковавшее ее с головы до ног, не могло длиться дольше одной-двух секунд; а потом я услышал, как она перевела дыхание. Потрясение словно парализовало ее нравственную силу, лишило твердости ее мышцы: лицо будто бы утратило четкость контуров. Она страшно изменилась — казалась постаревшей и убитой отчаяньем. Но не дольше мгновенья. А затем твердо заявила:

— Маме я скажу все сразу.

— Но не опасно ли это в ее состоянии? — возразил я.

— Что может быть хуже состояния, в каком она пребывала весь последний месяц? Мы иначе понимаем это. Преступник здесь совсем не он. Только не думайте, что я защищаю его перед вами.

Она направилась было к двери спальни, потом вернулась и тихо попросила меня не уходить и дождаться ее. Двадцать бесконечно долгих минут до меня не доносилось ни звука. Наконец мисс Халдина вышла и пересекла комнату своей быстрой, легкой походкой. Дойдя до кресла, она тяжело упала в него, как будто в полном изнеможении.

Миссис Халдина, сказала она мне, не проронила ни слезинки. Она сидела в постели, ее неподвижность, ее молчание вызывали тревогу. Потом она тихо улеглась и жестом велела дочери уйти.

— Она скоро позовет меня, — добавила мисс Халдина. — Я оставила рядом с кроватью колокольчик.

Признаюсь, мое искреннее сочувствие как бы не имело опоры. Западные читатели, для которых написана эта история, поймут, что я имею в виду. Дело было, так сказать, в отсутствии опыта. Смерть — безжалостный похититель. Горечь непоправимой утраты знакома нам всем. Даже самое одинокое существование не может надежно защитить от нее. Но горькая весть, которую я принес этим двум дамам, была связана со страшными вещами, — с бомбами и виселицей. Этот зловещий русский колорит лишал мое сочувствие оттенка определенности.

Я был признателен мисс Халдиной за то, что она не привела меня в замешательство внешним проявлением своего явно глубокого чувства. Я восхищался ее поразительным самообладанием, и одновременно оно вызывало у меня известный испуг. Это было спокойствие, полное огромного напряжения. Что, если натянутая струна лопнет? Даже дверь в комнату миссис Халдиной, комнату, где лежала в одиночестве старая мать, выглядела страшновато.

Наталия Халдина печально проговорила:

— Вы, наверно, задаетесь вопросом, что я чувствую?

По сути, она угадала. Недопонимание мешало туповатому человеку Запада естественным образом выразить свое сочувствие. Мне приходили в голову только банальные фразьг, те бесполезные фразы, которые отражают всю меру нашего бессилия помочь чужой беде. Я пробормотал что-то в том духе, что для молодых жизнь всегда имеет в запасе надежду и вознаграждение. Помимо них есть еще и обязанности — но напоминать ей об обязанностях, разумеется, было излишним.

Она держала в руках платок и нервно теребила его.

— Не думаю, что я забуду о маме, — сказала она. — Когда-то нас было трое. Теперь мы остались вдвоем — две женщины. Она не так уж стара. Может прожить еще довольно долго. Чего нам ждать от будущего? Какой надежды и какого утешения?

— Вы должны взглянуть на вещи шире, — решительно сказал я, подумав, что это те слова, которые могут задеть в этом поразительном существе нужную струну. Мгновение она пристально глядела на меня, а потом сдерживаемые слезы прорвались наружу. Она вскочила и встала у окна спиною ко мне.

Даже не попытавшись подойти к ней, я тихонько удалился. Когда я пришел на следующий день, то узнал, что миссис Халдина чувствует себя лучше. Средних лет служанка поведала мне, что здесь уже успело побывать много народа, русских, но мисс Халдина никого не приняла. Две недели спустя мой очередной ежедневный визит увенчался успехом: меня пригласили войти, и я увидел миссис Халдину — как и всегда, она сидела у окна.

На первый взгляд ничего не изменилось. На другом конце комнаты я видел все тот же знакомый профиль, чуть обострившийся и покрытый равномерной бледностью, обычной при болезни. Но никакая болезнь не смогла бы так изменить взгляд ее черных глаз — они больше не улыбались с мягкой иронией. Она подняла глаза, когда подавала мне руку. Номер «Стандарта» трехнедельной давности, сложенный так, что сразу бросались в глаза сообщения из России, лежал на столике рядом с креслом. Голос миссис Халдиной был поразительно слаб и бесцветен. Наше общение она начала с вопроса: