Тайный агент. На взгляд Запада

— Не должен? — задумчивым шепотом повторил извозчик и тут же хлестнул лошадь. Он сделал это не потому, что у него была жестокая душа и злое сердце, а потому что ему нужно было зарабатывать на хлеб. Некоторое время стены, башни и шпили Сент-Стивена^[79] в неподвижном молчании созерцали дребезжащий кэб. Впрочем, он все-таки ехал. Но на мосту возникла сумятица. Стиви внезапно начал слезать с козел. На тротуаре раздались крики, кто-то бросился бежать к нему, извозчик, шепотом чертыхаясь и выражая недоумение, рванул на себя поводья. Уинни опустила окно и высунула голову, белая как привидение. Ее мать в страхе восклицала в глубине кэба:

— Мальчик не ушибся? Не ушибся?

Стиви не ушибся, он даже не упал, но возбуждение, как обычно, лишило его дара связной речи. Он только бормотал, повернувшись к окну:

— Не могу. Не могу. Слишком тяжело.

Уинни положила руку ему на плечо:

— Стиви! Немедленно вернись на козлы и не вздумай слезать снова.

— Нет. Нет. Пойду. Нужно идти.

Пытаясь обосновать необходимость идти пешком, он впал в полную бессвязность речи. С физической точки зрения его причуда была вполне осуществима: он без труда мог идти в ногу с дряхлой, приплясывающей лошадью и нисколько не запыхался бы. Но сестра была категорически против:

— Что за фантазия! Слыханное ли дело? Бежать за кэбом!

Ее мать, перепуганная и беспомощная, умоляла в глубине экипажа:

— О, не разрешай ему, Уинни! Он потеряется! Не разрешай ему!

— Конечно же не разрешу. Еще чего не хватало! Мистер Верлок огорчится, когда узнает об этой твоей глупой выдумке, Стиви, можешь не сомневаться! Он очень расстроится!

Мысль о том, что мистер Верлок огорчится и расстроится, как всегда, произвела сильное впечатление на чрезвычайно послушного по природе Стиви: он тут же прекратил сопротивление и с лицом, выражавшим полное отчаяние, взобрался назад на козлы.

Кэбмен свирепо повернул к нему огромную пылающую физиономию:

— Не вздумай больше выкидывать такие глупые номера, парень.

Произнеся эту фразу суровым и почти неслышным из-за чрезмерного напряжения голосовых связок шепотом, он тронул поводья и с важным видом погрузился в размышления. Произошедшее было ему не совсем понятно, но его разум, хотя и утратил первоначальную живость за годы монотонного, не считающегося ни с какой погодой восседания на козлах, все же не лишен был известной независимости и здравости. Предположение о том, что Стиви — пьяный молокосос, он мрачно отмел сразу же.

А внутри кэба благодаря выходке Стиви прервалось наконец оцепенелое молчание, в которое были погружены обе женщины, плечом к плечу переносившие тряску, грохот и дребезжание повозки. Уинни повысила голос:

— Ты сделала то, что хотела, мама. Поблагодари за это только себя, если потом будешь чем-нибудь недовольна. А ты пожалеешь, я думаю, ты пожалеешь! Разве тебе плохо было дома? Что о нас подумают люди, когда ты вот так бросаешься в благотворительное учреждение?

— Милая моя, — старуха попыталась перекричать шум, — ты самая лучшая дочь, какую только можно представить. А что касается мистера Верлока…

Чтобы выразить великолепие мистера Верлока, ей не хватило слов, и она только подняла старые слезящиеся глаза к верхней части кэба. Потом она отвернулась к окну, делая вид, что ее интересует, сколько они проехали. А проехали, двигаясь вдоль тротуара, совсем мало. Ночь, ранняя, грязная ночь, зловещая, шумная, безнадежная и буйная ночь южного Лондона настигла ее, когда она последний раз ехала в кэбе. В газовом свете низких витрин ее массивные щеки оранжево пылали под черной с розовато-лиловой отделкой шляпкой.

Лицо матери миссис Верлок было желтым — и от возраста, и от врожденной предрасположенности к желчности, усиленной невзгодами трудной и беспокойной жизни сначала в качестве супруги, потом в качестве вдовы. Такие лица не краснеют, а приобретают оранжевый оттенок. И сейчас эта женщина, скромная от природы, но закаленная в огне превратностей судьбы, достигшая к тому же возраста, когда краснеть, как правило, уже перестают, определенно покраснела — то есть пооранжевела — перед своей дочерью. В замкнутом пространстве четырехколесной колымаги, на пути к одной из сбившихся в кучу сельских богаделен, убогие размеры и незатейливая обстановка которых, видимо, призваны выполнять благую цель приуготовления к еще более стесненным условиям могилы, она вынуждена была скрывать от собственной дочери краску стыда и раскаянья.