Тайный дневник Михаила Булгакова

– Убивай мало-мало, – прохрипел висящий в воздухе Херувим. – Умлу сицаса…

– Веди себя согласно ритуалу – вот и не умрешь, – буркнул ему Ганцзалин, опуская обратно на землю.

И исчез вместе со своим странным хозяином.

Злой, жестокий Ганцзалин! Мало того, что девушку уводит, так еще и хотел отправить Херувима к духам предков, в царство страшного Яньвана. Ну, ничего! Херувим будет продавать чай и табак и копить деньги, потом купит пулемет и расстреляет врага, как цыпленка.

Впрочем, когда еще скопишь деньги на пулемет? Лучше просто взять и украсть Манюшку. Кляп в рот, мешок на голову, в Шанхай – и любить ее, любить, пока дым из ушей не пойдет.

Только Херувим размечтался, как – бац! – открылась дверь его каморки, и вошли двое. Они еще и не сказали ничего, а Херувим уж понял, что пришла его смерть. Никого страшнее этих двоих он в жизни своей не видел, да и мы с вами, наверное, тоже. У одного глаза пылали желтым огнем, как у демона, у другого нижняя половина лица была черной, как ночь, а верхняя – белой, как у мертвеца.

В одну секунду едва не умер от страха бедный китаец. Впрочем, правильно, что не умер. Потому что в другую секунду пригляделся и понял, что умирать пока рано. Людей этих он знал, видел не раз в Зоиной квартире еще в старые времена. Одному, с огненными глазами, даже, кажется, траву носил. Только всякий раз огненноглазый поворачивал дело так, что ходя денег за товар не получал, да еще почему-то должен оставался. Глаза, правда, никаким огнем у него не сияли, это электрический свет отразился в монокле. Херувим даже вспомнил, как зовут пришельца. Звали его как-то похоже на Áмитофó – правда, совсем не Амитофо[27]. Аметистофó – вот как его звали!

Второго ходя тоже узнал – это был музыкант, он очень громко играл на рояле в салоне Зои. В нем тоже не было ничего страшного – черным было не само лицо, а борода на нем. Поняв это, ходя успокоился и даже приосанился немного.

– Цо нада? – спросил важно. – Цай-табак купи-купи?

– Я тебе сейчас покажу цай, – пообещал гость в монокле, и Херувиму это обещание совсем не понравилось. Он оказался прав, потому что Аметистов взял его за горло и точно так же, как Ганцзалин, поднял на воздух. И точно так же потемнело у бедного китайца в глазах. Подержав ходю так несколько секунд, он бросил его обратно на старый стул, которым ходя гордился как знаком своей цивилизованности.

– Где брильянты, сучий потрох? – Аметистов навис над Херувимом, как скала.

Несколько секунд Херувим глотал воздух и моргал, потом жалобно сказал:

– Какой блянты? Блянты не толгуй, цай мало-мало толгуй, тлава толгуй, белье стилай, пулемет стлеляй.

Исчерпав этим перечнем весь список своих занятий, Херувим умолк и застыл на стуле, как небольшое изделие из яшмы. Тут вперед выдвинулся Буренин и, как-то странно мяукнув от гнева, сказал очень церемонно:

– Вы что же, милостисдарь, голову нам решили морочить? Вас же вежливо спрашивают: где брильянты?

И он ловко ткнул ходю пухлым кулаком в нос. А тут надо заметить, что у пианистов от постоянного музицирования пальцы становятся чрезвычайно крепкими и твердыми. А когда они складывают их в кулак, получать таким кулаком в морду – дело совершенно неинтересное.

Кулак Буренина не оказался исключением из общего правила. Хотя ткнуто было бы вроде и не очень-то сильно, но Херувим испытал такую жгучую боль в носу и во всей физиономии, что тут же бы и повалился на пол, если бы сзади не было стены, которая удержала его от позорного падения.

Несколько секунд китаец только корчился от боли, потом пришел в себя и, чувствуя, что терять ему нечего, закричал:

– Где блянты? Какой блянты? Не понимай, не моги!

Аметистов с Бурениным переглянулись.

– Может, он и правда не нашел еще? – сказал Аметистов. И снова обратился к Херувиму. – Где пальто?

– Где пальто? – повторил Херувим. – Пальто мало-мало! Какой пальто? Надевай пальто, неси пальто, стилай пальто, не знай пальто.

– Врет, сволочь, – сказал Буренин, впрочем, не слишком уверенно. – Люди говорят, графское пальто китаец забрал.

Херувим пришел в необыкновенное возбуждение и закричал, ерзая на стуле, словно приклеенный:

– Китайса блал! Не китайса блал! Не та китайса блал – длугая китайса блал! Ганцзалин уклала – эта китайса. Моя китайса не блал, Хэй Лубин не блал, не видел, не моги. Ганцзалин плохой китайса, он усё блал! Пальто блал, Манюску блал, его убей нада, с пулемета стлеляй…

– Ганцзалин? – Аметистов повернулся к Буренину. – Что еще за Ганцзалин?

– Истопник, – пояснил Буренин. – В Зойкином доме внизу живет.

– Тоже из китайцев?

– А пес его знает, – с сомнением сказал Буренин.

Тут снова ввязался Херувим.

– Пёса знает! – взвизгнул он. – Пёса усё знает! Ганцзалин не есе китайса! Пальто блати – не настояси китайса! Есе японса! По-китайски не говоли, по-луски блям-блям, диди-гугу… Китайски не знай, луски знай – есе кто? Есе японса!

– Что он там вякает? – недоброжелательно осведомился Аметистов. – Не поймешь ничего, один звон в ушах.