Тайный дневник Михаила Булгакова

– Мне кажется, я видел тут поэта Гумилёва, – сказал я, не зная, что говорить. – Такой некрасивый, с длинным лицом. Я думал, что он умер. Или мне просто почудилось?

Она покачала головой.

– Это не Гумилёв, это мой муж, граф Обольянинов.

Слова эти резанули меня по сердцу, но я нашел в себе силы сделать безразличный вид. Зоя улыбнулась, наблюдая за мной.

– Не ревнуй, – сказала она, – бедный граф все равно уже ничего не помнит. Таково было условие. – Какое условие? – не понял я.

– Нашего с ним освобождения, – глухо ответила она и опустила голову. – Я тоже все забуду, и очень скоро. Но сегодня – сегодня еще мой день.

Я посмотрел на нее внимательно. На краткий миг мне показалось, что передо мной сидит не женщина, а русалка, и под белым боа прячет она что-то ужасное. Мне стало невыносимо жутко, я осторожно отнял у нее свою руку.

– Нет-нет, не бойся, – заговорила она, увидев мой испуг, – с тобой ничего страшного не случится. Пока, во всяком случае. Это было мое условие, и они его выполнят.

– Кто выполнит? – не понял я.

Но она, кажется, не слышала меня, не отвечала и уже даже не глядела. Она смотрела в пол и слегка раскачивалась, словно разум оставил ее. Я ужаснулся. Что сделали с тобой, Зоя, в подвалах уголовного розыска, чем заплатила ты за свободу? Не так виделась мне наша встреча, совсем не так… Я искал слова и не находил их, как не находит воздуха рыба, выброшенная на берег.

– Как ты живешь? – наконец спросила она, по-прежнему глядя в пол.

– Без тебя – плохо, – отвечал я совершенно искренне. – У меня была контузия, теперь иногда мучают боли, судороги.

Она подняла глаза, положила руку мне на голову, потом поцеловала в лоб ледяными губами. – Вот ты и здоров, – сказала она, – и никакие судороги тебя больше не мучат.

Я смотрел на нее не отрываясь.

– Зоя, – проговорил я, – ты знаешь, что я женат. Но если ты скажешь, я все брошу, обо всем забуду, я всегда буду рядом с тобой.

Она покачала головой.

– Нет-нет, все уже кончено, – отвечала она с грустью, – нельзя нам быть вместе, да ты бы и не смог.

– Отчего же не смог, – вдруг подал голос Аметистов из-за занавески, – нашей компании только писателя-то и не хватало, наверняка придется составлять летопись.

– Исчезни, – с яростью велела она невидимому кузену.

Но Аметистов не исчез и, более того, продолжал настаивать на своем.

– В самом деле, Михаил Афанасьевич, давайте к нам, у нас весело. А Обольянинова мы побоку, от него пользы, как от козла молока. Вы даже не догадываетесь, какие перспективы вас ждут, просто представить не можете. Ну, а тут у вас что, в самом деле, хорошего? Работы нет, денег нет, жилья своего тоже нет. Давайте к нам, мы не обидим.

– Перестань, прошу тебя, – устало сказала Зоя невидимому Аметистову и посмотрела на меня странным взглядом. – Сегодня никто не погибнет, все будут живы. Это мой бал, я прощаюсь со всем, что мне дорого.

И тут наконец я все понял. Я знал этот взгляд, я не раз видел его в зеркале, откуда на меня сквозь мое же собственное лицо смотрело адское чудовище – имя ему было морфий.

– Мы все время думаем, что жизнь еще впереди, – говорила между тем Зоя, глядя куда-то мимо меня, – что она начнется чуть позже. Сейчас мы перетерпим все эти тяготы, невзгоды, горести, болезни – и начнется счастье. Но знай, любимый, счастье не начнется, оно не возьмется из ниоткуда, потому что ему просто неоткуда взяться. И жизнь всегда будет такой, как сейчас, а иной раз даже хуже, намного хуже. И потому цени этот миг, пусть он даже полон боли, тревог, терзаний. Цени его, пока ты жив. Никакого счастья впереди уже не будет, все счастье уже прошло, осталась лишь надежда на него. Впрочем, нет, у тебя, пожалуй, еще будут мгновения счастья, краткие, как зарницы. У тебя будет еще любовь – две любови, и ты напишешь роман, который станет самой известной русской книгой в XX веке. Но все это будет потом, потом. Сейчас же живи, радуйся, наслаждайся растерянностью своей и болью, ибо это то, что отличает живого от мертвого.

– Зоя, милая, – я взял ее за руку, – как спасти тебя, что сделать? Скажи, я на все готов.

Она посмотрела на меня грустно, на миг, показалось мне, холодная ее рука даже потеплела. Но, впрочем, мне это только показалось.

– Увы, ничего сделать уже нельзя, – сказала она, – та сила, которой я отдана, несокрушима. С ней можно бороться, но нельзя ее победить. Но отдаешься ей ты сам, по собственной воле, и за это тебе дается нечто такое, чего нет у других людей. Но зато и отбирается у тебя то, что есть у каждого человека.

Теперь уже Зоя сама отняла у меня руку – она как будто стыдилась того, какая она холодная.

– Милая, ты больна, – сказал я, – тебе надо к врачу.

Она печально покачала головой.