Тайный дневник Михаила Булгакова

– На всякую машину есть свой разводной ключ, – резонно отвечал Аметистов. – Алехин будет чемпионом, уж вы поверьте старому шахматному маэстро.

– Но позвольте, – спохватился я, – как же он оказался здесь? Прошел слух, что он уехал в Латвию.

– Слухи, все только слухи, – замахал руками Аметистов. – С какой стати ему ехать в Латвию, ведь он патриот России! А если даже немножко и уехал, где она, эта Латвия? Одна ночь в поезде – и ты уже в Москве. Кстати, не хотите ли сыграть с гроссмейстером партию-другую?

Я заколебался: соблазн был велик, но удобно ли отрывать гения по таким пустякам? Он, кажется, о чем-то думает.

– Да о чем он там думает, – фыркнул Аметистов, – ни о чем он не думает, просто анализирует свою последнюю партию с Боголюбовым. Я серьезно говорю: такая возможность – не в сеансе, а один на один с Алехиным. Это же сенсация! Будущий великий русский писатель играет партию в шахматы с будущим чемпионом мира. Да шахматные журналы драться будут за право опубликовать эту партию.

Эти слова, как ни странно, и решили дело. Поняв, что ведь партия действительно может остаться в анналах – не из-за меня, разумеется, а из-за Алехина, я решительнейшим образом отказался. Люди несведущие считали меня хорошим шахматистом, но я вряд ли играл в силу даже второй категории. Если останется запись хотя бы одной моей партии, тем более – с Алехиным, который разнесет меня в клочья, боюсь, миф обо мне как о сильном шахматисте развеется, не успев сформироваться.

– Ну, в таком случае, и черт с ним, – неожиданно весело заметил Аметистов, – обойдемся и без Алехина.

Внезапно в глазах у меня потемнело. Среди праздношатающихся поэтов, художников и актеров я вдруг заметил фигуру в элегантном сером костюме. Длинное некрасивое лицо, слегка надменное и одновременно беззащитное, чуть припухшие глаза, опущенные уголки рта. Замеченный мной человек был мертвенно-голубым, как будто сквозь него проступала луна. Перехватив мой взгляд, он устремился в толпу и пропал в ней.

– Этого просто не может быть! – воскликнул я.

– Чего не может быть? – озадачился Аметистов.

– Мне показалось, что у вас здесь… поэт Гумилёв.

Аметистов пожал плечами: да почему же не может, у них тут многие ходят, есть и почище Гумилёва. Если я увидел Гумилёва, значит, он тут тоже есть.

– Но ведь его убили, – воскликнул я. – Расстреляли большевики!

– Безобразие какое, – нахмурился Аметистов, – а за что, позвольте узнать?

– Точно не знаю. Но его, кажется, обвинили в антисоветском заговоре, какая-то боевая организация, что-то в этом роде, – отвечал я.

Аметистов рассвирепел.

– Ну, это уж совсем ни в какие ворота! – рявкнул он. – Буренин с друзьями-большевиками перешли всякие границы. Где это видано – расстреливать наших гостей?! Я расцениваю это как вызов, как объявление войны. Я выкачу им дипломатическую ноту, я потребую репараций! Стоило нам пригласить человека в гости, как его уже расстреляли. Нет, им это так не сойдет. Я обращусь к Дзержинскому, я до Ильича дойду!

– Погодите, – сказал я, – но расстреляли-то они его еще летом, в августе.

– Ах, летом, – успокоился Аметистов, – ну, так это меняет дело. Летом мы еще не рассылали приглашений.

Я посмотрел на него с некоторым ужасом: как легко он сменил гнев на милость. То есть, гостей их расстреливать нельзя, а всех остальных можно. – Ну, не можем же мы отвечать за все человечество, – развел руками Аметистов. – Кстати, о человечестве, посмотрите-ка налево.

Я посмотрел и на небольшом возвышении увидел камерный, человек на десять, оркестр.

– Узнаёте?

Я пригляделся и застыл в некотором недоумении. Музыку я любил, после гимназии подумывал даже пойти на оперную сцену. Видимо, тут, как и в случае с поэтами, следовало ждать какой-нибудь знаменитости. Однако, как ни силился, дирижера я не узнавал – как, впрочем, и остальных музыкантов.

– Вот и я не узнаю, – вздохнул Аметистов. – И ничего удивительного, дирижеришка на самом деле неважный, черт знает что такое. Я вообще-то хотел пригласить Скрябина, но Зоя Денисовна запретила. Скажут, мол, что цену себе набиваем, ищем дешевой популярности и все в этом роде. Пришлось отказаться, набрали простых ремесленников. Ну, может, оно и лучше: представляете, в какую цену обошелся бы нам Скрябин?

Я почувствовал, что опять теряю голову.

– Помилуйте, какой Скрябин? – возмутился я. – Скрябин уже лет пять как умер.

– Да-да, – рассеянно покивал Аметистов. – Именно, что умер. Как это все печально, я вам передать не могу. Но, однако, прочь тревоги! «Уймитесь, волнения страсти, уймись, безнадёжное сердце…» – пропел он вдруг высоким шаляпинским басом.

Тут я увидел, что пианист за роялем как-то странно мне подмигивает. Я пригляделся и понял, что в оркестре все-таки есть один знакомый мне человек – это был старый большевик Буренин. Пока мы бродили по залу, он сменил костюм факира на смокинг пианиста и теперь сноровисто наигрывал на рояле.

Почему-то вид Буренина навеял мне мысли о зверски убитом директоре треста тугоплавких металлов Борисе Семеновиче Гусе.

– А кто все-таки убил Гуся? – спросил я тревожно.