Тают снега

А Федосья бушевала. И чем дальше, тем злей и отважней. Тася отшатнулась к стене. У нее появилось желание бежать отсюда. Бежать скорее от криков, от этих оскорблений, как когда-то они бежали, задыхаясь, с Лидией Николаевной по темным улицам Корзиновки. Но, вспомнив Лидию Николаевну, Тася и слова ее вспомнила: "Тебя помоями обливают, а ты не гнись! Они и нe пристанут! В жизни надо быть гордым..." Теперь уж Тася слушала Федосью с поднятой головой. Окаменев, ждала. И когда Федосья накричалась, Тася почти спокойно сказала:

- Глупости это все! И сами, вероятно, знаете, что глупости, так ведь, Федосья Романовна? Я даже не знаю, как мне быть: обижаться на вас или не стоит? Вы бы, наверное, обиделись, если бы вам столько гадостей наговорили?

Федосья опешила. Она ожидала истерики, потасовки, чего угодно, но только не этого. Она расстегнула пуговицы у телогрейки, потопталась на месте к, немного оправившись, попыталась снова настроиться на боевой лад.

- Ты это... ишь, говорунья... он мальчишка, он за первой юбкой...

- Перестань! - с прорвавшейся болью закричал Осип. Кулаки его были сжаты, весь он непривычно взъерошился. - Убирайся отсюда! Убирайся! Людей обзываешь, а сама... - Федосья испуганно попятилась к двери. - Матери так делают, да? Ты кого позоришь? Себя позоришь! - Голос Осипа взвился до фальцета, в нем задрожали слезы.

Федосья рванулась в дверь. На улице она отчаянно завыла:

- Испортила парнишку... змея подколодная... против меня направила-а-а... И уже издалека долетело: - Удавлю-у-усь!..

В теплице долго молчали. Осип вытер лицо рукавом, собрал с полу гвозди и поднял глаза па Тасю. В них смешались стыд, недоумение, тяжкая обида.

- Простите вы мать, Таисья Петровна. Грызет ее, вот она и... - Осип замотал головой, сморщился, как от зубной боли... - Я знаю, тяжело слышать такое. Вы ведь хороший человек, честное слово. - Он доверчиво взглянул на Тасю и уже совсем по-мальчишески: - Будто я подлизываюсь или что, не подумайте.

Тася ничего не сказала Осипу, лишь легонько, дружески тряхнула его руку и пошла в Корзиновку.

Осип видел сквозь стекла, как изменилась ее походка. Тася шагала, опустив голову и плечи, с трудом передвигая тяжелые ноги по зарыжевшей весенней дороге, будто преодолевала встречный ветер.

Осип проводил ее взглядом до самой протоки, стукнул кулаком по коленке и, сложив инструмент, отправился домой. Вид у него был решительный, а синеватые глаза, всегда полные задумчивости и любопытства, сделались колючими, сердитыми.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Нудная и длинная выдалась весна. То припечет, высушит крыши, сгонит снег с пригорков, разъест забереги на реке. То ворвется откуда-то метель и сердито упрячет все, что успела сделать молодая и слабосильная весна. Больших холодов нет, но и тепло бывает редко. Слякоть вокруг непроходимая. По Кременной уже давно не ездят и не ходят. Колхозные бригады живут на той стороне самовластно, и что у них там творится - никому не известно. А в этих бригадах сев должен был начаться в первую очередь, потому что поля там и в третьей бригаде Букреева расположены на угористых местах. Дорог каждый день, а тут, на тебе, полюбуйся, поработай!

Яков Григорьевич то и дело глядел в окно на серую, безжизненную поверхность Кременной и плевался:

- А, чтоб тебе провалиться!

Утром рано спрашивал у Славки, который днюет и ночует на реке вместе с ребятишками Лидии Николаевны:

- Как там?

Славка без расспросов уже знал, о чем разговор, и уныло докладывал:

- Стоит!

- Это же беда!

- Беда, - соглашался Славка.

Как готовилась к ледоходу Кременная, исподтишка, так и тронулась незаметно, под утро, без всякого шума. Лед на ней сделался уже рыхлым и сразу же превращался в кашу. Яков Григорьевич поднялся рано, вышел на кухню. У печки стояли грязные Славкины сапоги, а сам он спал на печке в мокрых штанах, "Видно, недавно явился". Яков Григорьевич набросил на сына тулуп и, проходя к умывальнику, изумленно ахнул: по реке, наползая друг на друга, выпирая на берег, мчались льдины. Яков Григорьевич не поверил глазам, приник к окну, потом радостно засмеялся и схватил Славку за ногу.

- Эй, рыбак! Проспал! Проспал! Ледолом начался!

Славка, не проснувшись, выдернул ногу и еще глубже залез под тулуп.

- Эй, эй, рыбак! Не дам спать! Вставай! - сдернул Яков Григорьевич тулуп со Славки и начал стаскивать его с печки. - Да проснись ты, чудо гороховое, - лед пошел!

Славка сразу встрепенулся, разомкнул тяжелые веки и, поморгав ими, глянул в окно.

- Ой, правда!

- Врать я тебе буду, что ли? Я, брат, лучше тебя караульщик оказался! - поддразнил сына Яков Григорьевич. - Проспал бы ты самую лучшую рыбалку, если бы я дрыхнул, как ты. А сейчас крой за саком, да поешь хоть маленько. Рыбу-то удь, а про экзамены не забудь! Мне за вами следить некогда.

Славка прыснул и закашлялся, подавившись картошкой, а когда отдышался, зачастил, приговаривая:

- Он, папа, ты, как поэт! "Рыбу удь, а про экзамены не забудь!" Здорово! Надо записать, пока не забыл, для стенгазеты.

- Подь ты к. лешему, чертенок! - засмеялся Яков Григорьевич, натягивая сапоги. - Ему дело говорят, а он прыгает.